Михаил Шишкин. Русская Швейцария. Литературно-исторический путеводитель. Zurich, Pano Verlag, 2001

Перед нами – путеводитель по швейцарским достопримечательностям, тут нет сомнения. Достаточно пролистать оглавление: Женева, Цюрих, Валлис… Но одновременно книга является своеобразным перечнем «швейцарских идей», как называл их Достоевский, пустивших корни в русской душе. (Напомню, что «швейцарскими идеями» писатель называл гуманность, законность и справедливость, но без религиозного идеала, «без Христа».) Атеисты и террористы, народовольцы и большевики, Герцен и Огарев, и многие, многие другие, «штурмовавшие небо», по какой-то тайной закономерности оказались именно тут, среди всех швейцарских очарований (одна из глав называется: «Швейцария – самая революционная страна в мире…»). Впрочем, ведь не только политические утописты и авантюристы, но и великие русские писатели и музыканты, художники, философы и балетные актеры тоже разместились на фоне этих дивных декораций. И такую особенность русско-швейцарской истории отображают названия глав путеводителя: «Русская столица Швейцарии», «Пушкинский профиль Маттерхорна», «В сторону Набокова».

Адресатами этой книги являются не туристы, а интеллектуалы. Повторю еще раз: основа книги – комплекс идей, натурализовавшихся в России, а развернувшихся на фоне швейцарских красот. Так что за земля обетованная открывалась именно здесь «русским странникам»? Ведь не в одних же красотах тут дело? «Путеводитель» Михаила Шишкина не дает на это ответа, наоборот, он открывается вопросом, полемически заостренным пассажем: «Рай и скука… Нет шири, но есть горы. Земли мало, а молока много. Начальства не ждут, а улицы чисты. Национальный герой – убийца, а граждане законолюбивы. Что это вообще такое, Швейцария?.. Россия наоборот?» Автор в свойственной ему парадоксальной манере говорит: «Гельветический пейзаж протыкают то и дело «проклятые русские вопросы», и сам составляет их полный реестр, даже не пытаясь на них отвечать. Автор вообще ускользает, его образ неопределенен. Кто он – сторонник «швейцарских идей», то есть социального благополучия, правового благоустройства и т.д., или очередной – опять-таки по терминологии Достоевского – «русский странник» с его «русской тоской»? Словом, автор скрывает свое лицо. Та же неопределенность − с главным героем книги. Я не оговорилась: Михаил Шишкин сам заявляет, что это − Карамзин, один из первых русских путешественников по Швейцарии, к тому же и самый авторитетный благодаря «Письмам русского путешественника»: « «Письма» Карамзина – не только …своеобразный акт о включении Швейцарии в русскую культуру, это и генеральная диспозиция… закодированный завет блуждающей русской душе. Будущий автор многотомной русской истории, пропитанной кровью, пущенной для высших необходимостей, ставит своим читателям вешки обыкновенного земного счастья». Но читатель сразу чувствует в этом рассуждении нечто спорное.

«Будущий автор русской истории» (он же и отец русского сентиментализма) не противопоставляет «высшие необходимости» простому человеческому счастью, сознавая, что это – разные аспекты бытия, которые друг другу в конечном счете необходимы. Жизнь так трагически многообразна, что в ней должно быть все, должны соседствовать все элементы. А контраст − это тоже вид связи.

Можно предположить, что не «глава русских путешественников» является главным героем настоящей книги, а Владимир Набоков с его пафосом «человеческого измерения», противопоставленного всему на свете. Недаром прозаический текст путеводителя заканчивается цитатой из набоковской прозы, а поэтический, замыкающий раздел всей книги − цитатой из набоковских же стихов:

   … однообразнее, быть может,
   Но без сомнения честней,
   Здесь бедный век мой был бы прожит
   Вдали от вечности моей.

Интересно, что русская жизнь косвенно сопоставляется здесь с вечностью (как это у Цветаевой в стихах, обращенных к умиравшему в Швейцарии Рильке: « … Связь кровная у нас с тем светом: / На Руси бывал − тот свет на этом /Зрел»), швейцарская − с упорядоченным, в том числе и нравственно, существованием.

… Неопределенность позиции автора отчасти объяснима. Видимо это − оборотная сторона стремления к объективности. Недаром завершается книга-путеводитель картиной женевского озера – идеально отражающего зеркала. Михаил Шишкин в качестве писателя – исследователя Швейцарии решил оказаться тем, чем стал швейцарский пейзаж и швейцарский образ жизни для русских идеологов: зеркалом, бесстрастно отображающим все и всех, кто в него глядится.

В самом деле: не раз автор говорит о парадоксальном столкновении на швейцарском фоне каких-то взаимоисключающих русских судеб. И ведь каждый из «русских странников» находит здесь свое, себя! Так, рыцарственный Павел, «романтический наш император», по слову Пушкина, путешествуя по Швейцарии, «прибывает в Муртен уже затемно. Из соседней деревни… ему приносят факелы, и при их свете Павел со своей свитой осматривает мрачный монумент, представлявший собой гору костей погибших в сражении воинов» (речь идет о памятном месте, где гельветы разбили в пятнадцатом веке войско бургундского герцога Карла Смелого). А рядом – Бакунин, планирующий разбить сад на собственном участке швейцарской земли, для чего здесь вырубаются все деревья… Надо ли говорить, что сад не был разбит, и смерть застигла землевладельца буквально среди ям «так и не посаженного сада»! (О, сколько литературных цитат сразу же выстраивается в ряд – от чеховского «Вся Россия – наш сад» до лозунга Маяковского «Здесь будет город-сад», и все они свидетельствуют о несделанном, незавершенном, начатом и брошенном ... Автор, с его литературно пластичным словом, недаром упоминает о «жизненном аппетите» Бакунина и о его же «неумении заработать хоть что-нибудь своим трудом»). А русские студенты и в особенности студентки, нигилисты и бомбисты, уезжающие учиться в Швейцарию и учащиеся осуществлению террористических актов, отправляющиеся из швейцарского рая «на борьбу», и то и дело обращающие оружие против себя самих (самоубийства необыкновенно часты в этой среде. Поразительна история одной из подобных героинь подполья, пошедшей на содержание, чтобы собрать деньги на вольную русскую печать, и не выдержавшей, покончившей с собой).

Литераторы и антропософы, музыканты и политики – ряды можно продолжать в произвольном, и всегда впечатляющем своей пестротой порядке, – всем им эта страна оказалась приютом, то более, то менее приветливым. Почему же все-таки? На этот вопрос частично отвечает Александр Герцен. Автор книги говорит о его выборе между Америкой и Швейцарией: «Для него Америка – это страна забвения родины. Забывать родину Герцен не собирался…». Следовательно, в облике избранного им места изгнания была какая-то специфическая способность отражать то, что было ему дорого, в здешнем воздухе − специфическая проницаемость для русских идей. «Увы, – говорит автор книги, – поездка в любую страну оказывается поездкой в Россию». Впрочем, уже много говорилось о сочетаемости русских судеб со швейцарским национальным фоном; но вот в книге Шишкина нашелся и примечательный обратный пример. Автор упоминает о деревне Паникс, подвергшейся полному разорению во время знаменитого суворовского похода. «Эти события с такой мощью вторгаются в ход жизни тихой деревушки, что память об этом хранится до сих пор… Удивительным образом Суворов, несмотря ни на что, почитается здесь почти как национальный герой, а местным блюдом стал «Russers» − кубики картофеля, поджаренные с луком, сыром и жиром».

…Нет смысла противопоставлять друг другу безумные жертвы русской истории и швейцарский культ законопослушности, благоустройства и домашности. Они сосуществуют в мире и оказываются в многочисленных взаимосвязях: это таинственно и необъяснимо, но это так. Наверное, на каком-то необозримо высоком уровне они взаимно необходимы друг другу.