Хренов Н.А. «Человек играющий» в русской культуре. СПб. Алетейя, 2005 — 604 стр.

Как бы ни сложилась дальнейшая судьба этой книги, какой бы критике, справедливой или нет, она ни подверглась, ясно, что ни один исследователь, занятый духовными проблемами России, без нее не обойдется. Ибо речь идет о феномене досуга, о том, как использует человек свободное время, следовательно, говорится о свободе.

На русском языке об этом давно не было таких обстоятельных работ. В течение последних двухсот лет изучались истории государства Российского, русского народа, купечества, летописания, литературы, и только в 1904 г. вышла систематическая «Наука о человеке» В.И. Несмелова. Зато до начала 20-х гг. ХХ в. в России, а потом в эмиграции число подобных сочинений необычайно выросло, да вот беда, мы об этом узнаем только сейчас. Причины до изумления просты.

Во-первых, человек в России не был и до сих пор не является осознанным социальным объектом, каждый исследователь занимается им, так сказать, на свой страх и риск. Во-вторых, по сей день свобода не рассматривается нашей мыслью в качестве онтологической проблемы и остается предметом публицистики (исключаю труды эмигрантов: Н. Бердяева, И. Гессена, С. Франка, Ф. Степуна). Похоже, оказался верен мрачный диагноз Н. Бердяева: в России появился новый антропологический тип, художественно воплощенный, добавлю от себя, «Собачьим сердцем» М. Булгакова (фигура Шарикова).

Политические конструкции, держащиеся на таком типе, недолговечны, и одна из серьезных причин распада СССР заключалась в том, что человек не может долго терпеть политики, построенной на понижении человеческих качеств. В книге дано замечательно верное культурологическое объяснение краха СССР: «В его устройстве все было рассчитано на экстремальные ситуации, а не на мирное развитие жизни. Вот почему для досуга как самоценной сферы не было места» (с. 81).

Для досуга, т.е. для свободы. Оказывается, человек, лишенный государством свободы – права устраивать свою жизнь по собственному разумению, отворачивается от государства, и оно без всяких иноземных вторжений рассыпается в считанные дни.

Только в свободе, в том, как я распоряжаюсь досугом, или как я «играю», проявляются все качества моей натуры. Именно в игре, следует из книги Н.А. Хренова, человек обнаруживает себя целиком. Мысль, разумеется, не новая, но автор и не говорит тоном первооткрывателя. Его оригинальность состоит в том, что с этой точки зрения он изучает досуг в жизни русского человека.

Феномен свободного времени (досуга) ставит нас перед проблемой, некогда рассмотренной И. Кантом в «Критике способности суждения», – нецелевой деятельности. Ею Кант считал искусство и вызываемые им эстетические впечатления. Косвенно эти слова подтверждаются на каждом шагу. Да, говорим мы, этот человек – профессионал, прекрасно выполняет свои обязанности. Но каков он на досуге, т.е. на свободе? Иными словами, нам хочется знать его целиком, а это обнаруживает внецелевая деятельность. И если выясняется, что и на свободе он остается в границе профессиональных навыков, облик такого человека меркнет в наших глазах: мы видим всего-навсего инструмент, прекрасно налаженную функцию, некую часть, а это противоречит целости человеческой природы.

Содержание досуга определяется внутренними мотивами, в которых человек свободен от внешнего принуждения, поэтому-то он раскрывает свои подлинные качества. Досуг – это не доведенные до понятий идеалы человека, его представления о счастливой жизни, вот почему книга о развитии в России досуга может оцениваться как первый – после десятилетий молчания – отечественный труд по философской антропологии.

Феномен досуга рассмотрен автором в исторической ретроспективе, это позволяет понять, и что меняется, и что неизменно, вне зависимости от политических и социальных перемен. «На поздних этапах истории сакральную культуру меняет культура досуга» (с. 141).

Из этого следует: досуг – сакральное наших дней, в нем человек ощущает свою равнобожественность, а себя – бóльшим себя каждодневного, что, к слову, характерно для художественного творчества. Не даром художник и божество издавна обозначились понятием «творец».

Досуг позволял человеку стать творцом самого себя, узнать о себе то, чего не узнаешь из обыденности. Именно досуг, а не обязательная работа, делает меня собою, человеком – таково объяснение, и почему автор посвятил досугу столь обстоятельное сочинение, и почему я рассматриваю его редким в нашей научной литературе образцом философской антропологии.

В отличие от прошлых эпох, в наши дни досуг, согласно исследованию Н.А. Хренова, индивидуализируется, человек получает возможность выбирать между коллективными (некогда обязательными) и сугубо личными формами свободного времени. В сущности, лишь индивидуальный выбор делает время свободным. Сравнительно недавно это было или затруднительно, или вообще неосуществимо.

Люди старшего поколения (родившиеся незадолго или во время войны) помнят: даже семейные торжества – день рождения, свадьба, Новый год – сопровождались непременным упоминанием имени Сталина, позже – нашего советского строя, затем – «лишь бы не было войны». Только с конца 60-начала 70-х гг. политизация досуга стала ослабевать, хотя по-прежнему не было свободы выбора деятельности: истопники-санскритологи, сторожа-лингвисты, дворники-писатели – известное явление советской действительности.

Ныне в досуге россиянина появилась возможность выбора. К такому заключению предрасполагает книга, да и сам автор пишет об этом: «…Свободу как стихию досуга следует воспринимать не только как свободу от деятельности, но и как свободу выбора в границах существующих и, что очень важно, возникающих форм деятельности» (с. 378. Здесь и далее в цитатах жирный курсив мой – В.М.). Один из выводов книги, полученный средствами аналитического суждения, а не благих пожеланий, гласит: досуг нашего времени – это, прежде всего, свобода личного выбора из всех известных вариантов деятельности, а то и свой собственный, неизвестный вариант. Поэтому досуг стал сугубо индивидуальной формой жизни, что, в свою очередь, предполагает развитую индивидуальность как социальное явление.

Для России это никогда не бывалое положение, и, возьмусь утверждать, мы наблюдаем сакрализацию индивидуальности, хотя очень многое в нашей жизни вопиюще не соответствует моему утверждению. Однако речь идет о тенденции, она может усиливаться, слабеть, но теперь едва ли исчезнет, скорее, возрастет, пусть я сам не смогу наблюдать ее роста, чтобы порадоваться верному прогнозу или, на худой конец, объяснить его неудачу.

При справедливости только что сказанного ошибочна мысль автора: «…Архетипом досуга [в наши дни – В.М.] по-прежнему остается праздник» (с. 142).

Там, где есть выбор, праздник не обязателен: досуг индивидуализируется, делается разнообразным, и в нем, безусловно, есть место празднику, архетипика которого тоже не исчезает, но лишь теряет былое значение. В этом тоже новизна современного досуга и нынешней культуры в целом. Образно говоря, в престольный праздник я могу не ходить в церковь; я вообще могу туда не ходить, оставаясь верующим; я могу быть и неверующим, не опасаясь за репутацию благонадежного человека. Ничего похожего не было 20 и 200 лет назад: веришь, не веришь, а государственные обряды соблюдай, официальные святыни-праздники – объект обязательного почитания, а не выбора.

Ныне праздник (при архетипичности коллективного) может стать для каждого лица неким актом самопознания, чего не давали в такой степени былые коллективные формы праздничного. Например, одною из них частенько бывала маска, позволявшая человеку играть роль, ему не свойственную в обыденной жизни. Теперешний праздник склоняет к иному взгляду: это в обыденном человек носит маску обязательного, в праздник же (на досуге) он ее сбрасывает и становится самим собой. «Индивид как бы выходит из берегов привычного поведения, экспериментируя с собой, стараясь предстать в ином облике. В то же время смысл праздничной перевоплощенности заключается в том, чтобы не просто покинуть тесные формы своей самости…, а перевоплотиться в божественного предка» (с. 148).

Сейчас предком может рассматриваться тот идеальный, совершенный человек (его образ найдем в любой мифологии), которым неосознанно хочет стать каждый из нас. Что это значит? Чтобы все, за что возьмемся, удалось; чтобы не знать равных себе, а быть наилучшим; чтобы все в нас и у нас было совершенным, а для этого требуется, чтобы нам повиновался материальный мир. Я разумею идеал, отсутствующий в действительности, но потому он и влечет, сохраняясь в неосознаваемых намерениях любого из нас. Досуг, переставший ныне быть синонимом праздника (скорее, этот последний стал его разновидностью), и является временем моего совершенства. Коллективные формы праздника испокон сопровождались застольем, о чем автор написал воистину прекрасные страницы (разделы 16 и особенно 17). «…Справедливо, если мы скажем, что застолье – это контакт со сверхчувственным миром и что это будет, пожалуй, главным в его онтологии» (с. 196).

Спору нет: и справедливо, и главное в онтологии пира, когда человек чувствует себя больше собой, чем в обыденном завтраке-обеде-ужине, чему немало содействуют хмельные напитки, ускоряющие контакт с миром сверхчувственного. Как раз по этой причине вакхические возлияния должны быть дозированы (с этой целью греки разбавляли вино водой, о чем свидетельствует, в частности, «Пир» Платона), иначе не только не узришь мира сверхчувственного, но и к обычному станешь бесчувствен.

Ни одно праздничное застолье не обходилось без смеха, причем осмеивалось, кажется, самое святое – так культура «критикует» саму себя, сохраняя лишь то, что выдерживает «критику смехом»; уходит же или теряет священное значение то, что не в силах противиться осмеянию. Смех – разновидность спора, áгона, состязания, лежащих в основе любого праздника; высмеивается, главным образом, общепризнанное, бесспорное, будь то норма поведения, известное лицо или даже истина. Смех-состязание – один из механизмов культуры, она защищается им от возвращения и превращения в природу. Чем богаче культура, тем больше в ней поводов к смеху и соревнованиям, и напротив, недостаточность культуры проявляется в стремлении уменьшить области, где идет состязание, ограничить смех. В неразвитой культуре соревнование имитируется, смех не выходит из предписанных границ, и человек постепенно теряет свой облик. Природа не смеется, давно замечено.

В связи с архаикой застольного ритуала автор книги сделал яркое по убедительности наблюдение, свидетельствующее об архаической сути советского общества, которое устами своих идеологов характеризовалось как самое передовое, прогрессивное и пр. Ссылаясь на исследование Э. Каннети «Масса и власть», где обнаружилось, что в архаическом обществе племенной вождь воспринимался способным всех накормить, поскольку может сам съесть больше всех, Н.А. Хренов пишет, что после революции в советской империи воспроизвели эту архаическую ситуацию. «Достаточно пересмотреть популярные фильмы времен сталинизма, вроде ″Кубанских казаков″ или ″Свинарки и пастуха″, в которых полное изобилие… торжествует в эпоху весьма скудных продовольственных достижений» (с. 205).

Автор прав. Сколько бы ни носили названные фильмы пропагандистский характер, в них содержалось еще нечто, не объяснимое пропагандой, т.е. осознанной фальсификацией действительности. «Нечто» коренилось в архаичности застольного ритуала, в его ясно читаемой магической функции, не подозреваемой создателями фильмов, – образец хорошо известной историкам первобытных воззрений «магии по сходству», когда, имитируя изобилие, хотели достичь его реально. Это была своего рода мольба, обращенная к потусторонним силам, чтобы изменился мир по эту сторону. Названной логике вполне соответствует популярный в сталинском зодчестве декор: садовые и полевые плоды, снопы хлеба (орнамент оградительных решеток Б. Каменного моста). Читатель без труда вспомнит примеры этой «социалистической магии».

Она, говоря попутно, объясняет недолговечность – по часам истории – советского общества, в противоречии с постоянными заявлениями (похожими, конечно, на заклинания) его лидеров о вечности социализма: архаика не может приспособиться к новым временам. Она либо трансформируется и перестает быть архаикой, либо погибает. Разумеется, магическое мировоззрение не исчезает навсегда, в новом времени оно лишь перестает быть социально организующей силой и сохраняется в качестве индивидуального или группового явления. В сегодняшнем мире дни «государственной магии» сочтены, и ее политические поборники стоят перед неразрешимой дилеммой: или упорствовать с заранее известным по опыту всемирной истории результатом; или самим отказаться от «магии».

Антиномичность проблемы идеально изобразил А. Чехов: спасти вишневый сад уже нельзя, его надо вырубить и сдавать участки дачникам, зато бывшие владельцы избегут разорения. Никто лучше Чехова не изобразил безвыходную ситуацию страны («Вся Россия наш сад!»). И поскольку ее правители, подобно владельцам сада, не сделали нужных шагов, страна рухнула сначала в 1917 г., затем в 1991. Такова, повторяю, неизбежная судьба архаики в современном мире: ее крах – вопрос времени.

В разных местах книги подчеркиваются два обстоятельства: всеподавляющий в России коллективизм как господствующий признак архаического общества; и медленная, болезненная (для общества и, особенно, для отдельного лица) индивидуализация жизни. Западный мир прошел через эти фазы значительно раньше. Н.А. Хренов считает, что Россия не представляет исключительного явления в европейском мире (что она – европейская страна, у автора нет никаких сомнений, он дает этому немало убедительных свидетельств, и я разделяю его взгляд), а потому культурно-исторические процессы Европы не минуют России.

Одним из них и стала индивидуализация, начавшаяся у нас, пишет автор, в дворянской среде. Со временем это должно было «распространиться на все общество, на другие сословия, правда, в других длительностях и ритмах» (с. 297).

Речь шла о ХУШ столетии. Происшедшее с тех пор позволяет утверждать, что индивидуализация либо затянулась, либо принципиально невозможна в масштабах всего общества. Как и двести лет назад, так и сейчас узок слой лиц, видящих в человеке феномен индивидуальный, неповторимый; делающих из этого необходимые социально-политические выводы и готовых отстаивать их.

Зато, как и двести лет назад, все еще велико число людей с бессознательно коллективистской психологией в ее рудиментарных, архаических версиях. Есть, правда, и неархаический коллективизм, но его современная мысль России даже не обсуждает, между тем, русские религиозные умы с конца Х1Х и до начала 20-х гг. ХХ в. много писали об этом немарксистском варианте социализма – общественном строе, соединившим интересы лица и общества. Философы Запада в разное время высказывали близкие взгляды. Это отнюдь не национальная идея. Ни у декабристов, ни у славянофилов не было ничего похожего, и те и другие вообще не имели учения о человеке (как и будущий марксизм, попутно говоря, потому-то большевизм ухватился за него и, придя к власти, депортировал мыслителей, предлагавших иной тип социализма, основанный на учении о человеке. Не имея такового, большевизм ничего не мог возразить, тогда оставалось или признать правоту оппонента, или избавиться от него).

После 1917 г. в России победили силы, которые не знали иного коллективизма, кроме доиндивидуального. Понятие большевизма, возникшее как технический термин, пришлось как нельзя более кстати, поскольку эти силы представляли большинство русского народа. До сих пор они все еще играют решающую роль в жизни страны. Только ли вопрос времени (как я писал выше) – их уход с авансцены нашей истории, или они являются неизменно-постоянной величиной, сейчас объективный ответ невозможен, хотя отсутствие ответа само по себе не радостно.

Однако, следует из книги, у того, кто с печалью смотрит окрест себя, уязвленный зрелищем страданий, есть отдушина. Н.А. Хренов исходит из представления о циклическом развитии культуры: у нее нет ни прогресса, ни замкнутого цикла, она движется «маятниково», и потому некоторые ситуации периодически повторяются. Идея циклов интенсивно обсуждается отечественной мыслью в последние годы, и одним из инициаторов дискуссий является автор книги.

Стоило в России ХУШ столетия обнаружиться кризису традиционных взглядов (архаического коллективизма), в дворянстве началась индивидуализация жизни, одновременно исчезали прежние нравственные нормы, и «свобода личности» проявлялась в свободе «низших инстинктов», «влечений в их несублимированных формах» (с. 318): жестокость, разврат, пьянство, карты, охота. В самом же дворянстве возник и протест, появились люди иных форм «свободы личности» – «высших инстинктов», «инстинктов культуры» (с. 319). Благодаря таким людям в Х1Х в. развивается русская культура – феномен общеевропейской.

Сложившаяся традиция рушится в 1917 г., происходит возврат к доиндивидуальному коллективизму. Сейчас «мы переживаем третий цикл распада традиционной культуры» (с. 318), со всеми, добавлю я, хорошо знакомыми из прошлого чертами все тех же «низших инстинктов».

Сопоставим два высказывания. «В литературе ныне замечается полное понижение идеалов, вследствие чего, конечно, понижаются нравы» (с. 524).

«…Писатели поддались теперь легче доступному пути пессимистического релятивизма. <…> Никаких истин вообще не существует, и не стоит труда их искать; и не стоит труда пробиваться к какому либо высшему смыслу».

Не зная заранее, трудно установить, к какому времени относятся оба суждения. Кажется, современники говорят об одном и том же. Но первое наблюдение, священника А. Дернова, относится к 1898 г., второе к 1993 и принадлежит А. Солженицыну. Их близость склоняет к двум выводам: либо за сто лет в России мало что изменилось, несмотря на громадные внешние перемены; либо сталкиваемся с упомянутым циклизмом, предполагающим, напомню, периодическое возобновление одних и тех же форм, будь то искусство массовое или серьезное. По этой причине и мнения о нем совпадают.

В качестве еще одного «циклического» примера сошлюсь на собственный опыт, относящийся к началу 90-х гг. Будучи депутатом одного из местных Советов Москвы, я принял участие, правда, весьма незначительное, в создании Народного дома, работа которого была бы подотчетна комиссии по культуре Совета и предполагала распространение серьезного искусства среди жителей района. Из этой затеи ничего не вышло: то ли энтузиасты не имели необходимых административных навыков, то ли еще что.

Те же попытки и с теми же задачами Н.А. Хренов обнаружил в конце Х1Х в. (раздел 35 «Народный дом вместо кабака», особенно стр. 527-28). Тогда Народные дома появились, хотя их культурная роль была едва ли значительной.

Последние десятилетия ХУШ в. считают самой театральной эпохой в истории России. Театром, сценой увлекались все, театрализовалась сама бытовая жизнь, о ней говорили и рассуждали, как о театральном спектакле. Проходит примерно сто лет – то же утверждают о конце Х1Х-начале ХХ в. В 1922 г. Ф. Степун писал в статье «Театр будущего»: «Зрительный зал – Россия – уже снова безмолвствует; активная часть его, сменившая армию первых дней революции, господствующая ныне партия уже снова не трагический хор. Снова лицедеи исторической сцены разыгрывают перед нами свои безнародные бытовые драмы…».

Сейчас, мне кажется, можно говорить о третьей «театральной эпохе», используя некоторые характеристики Степуна. Никогда еще с 20-х гг., наверное, не было такого количества театров, как сейчас (о качестве не говорю, оно соответствует эпохе, но и количество свидетельствует о том, что происходит), и при верности наблюдения это можно рассматривать как один из признаков третьей эпохи распада традиционных ценностей.

Короче говоря, от идеи циклического движения – а Н.А. Хренов и в этой книге, и в других своих сочинениях определенно ее придерживается – не отмахнешься, есть целая группа фактов, не имеющих удовлетворительного объяснения вне этой идеи. Согласившись же с ней, необходимо сделать следующий шаг и признать: когда разрушительные «низшие инстинкты» современного российского общества станут угрозой его существованию (как уже бывало), защитные механизмы культуры вновь вызовут к социальной (подчеркиваю) жизни «высшие инстинкты» (бывало и так). Автор подтверждает: «Не всегда следует впадать в пессимизм от общественного хаоса. Именно с такого хаоса и начинаются радикальные сдвиги в культурных процессах, без чего невозможно разрушить консервативный ритуализм общества» (с. 320).

Словно для того, чтобы ослабить вероятное отчаяние читателя от нынешнего положения, автор прибавляет: «Основная тенденция нашей эпохи состоит в разрушении омертвелых институтов, в преодолении возникшей на основе исключительно коллективных, а потому консервативных ценностей традиционной системы типов деятельности <…> Наша культура переживает этап индивидуализированных форм деятельности…» (с. 383).

Не могу, однако согласиться, хотя с многим до этого был согласен. Разрушение омертвелых институтов, увы, миновало, на наших глазах они восстанавливаются и поощряют оживление «коллективных ценностей традиционной системы». Об индивидуализированных формах можно говорить в прошедшем (или в проходящем) времени, как о перспективно нехарактерных. Такой видится историческая ситуация сейчас, в конце 2005 г., и я не нахожу поводов согласиться с оценкой автора, хотя очень хочу, чтобы истина была на его стороне. И все же логика сильнее личных желаний, к тому же Н.А. Хренов пишет о постоянном запаздывании России, сравнительно с Западом, «в развертывании цивилизационной тенденции» (сс. 425, 455).

Сказано о конце Х1Х-начале ХХ в., но это справедливо и для конца ХУШ-начала Х1Х, и для конца ХХ-начала ХХ1. Всегда «запаздываем», и не является ли это частным случаем своеобразных черт, отличающих Россию от Запада и свидетельствующих, что не на этом, западном, пути наше дело, что у нас свой путь?

Правда, не исключен и другой вопрос: коль скоро хронически отстаем, значит, все-таки движемся в этом направлении, по этому пути, и тогда надо переспросить: почему отстаем? сможем ли нагнать? Книга, вызывающая такие и подобные вопросы, задевает самые чувствительные точки национального сознания, и по одному тому может считаться актуальнейшей, независимо от того, согласен с ней рецензент или нет. Тем более, чаще я склонен встать на сторону автора, и в главном мои возражения все-таки отступают перед его логикой.

Такова, повторяю, идея цикла у автора, позволяющая, во-первых, понять, что происходит ныне с моим отечеством, есть ли у него культурно-историческая будущность (кстати, совершенно не очевидная при взгляде на текущее положение). Во-вторых, возможна ли перспективная государственная стратегия, использующая результаты и этого, и подобных исследований. Что имеется в виду? Со второй половины Х1Х в., пишет автор, ускоренное развитие капиталистических отношений вызвало распад веками существовавшей системы нравственных ценностей, преимущественно, в деревне. «Закладывался фундамент капиталистической России и ослаблялся традиционный отечественный тоталитаризм. Создание банковского кредита привело к возникновению множества акционерных компаний и породило множество финансовых дельцов, аферистов, биржевых игроков, искателей легкой и быстрой наживы.

В этот период происходит интенсивный распад основ семейной, индивидуальной и общественной жизни, оставшихся в массах населения до того времени такими, какими они были еще в ХУШ в. С этого времени развивается то, что журналисты стали называть аномалией или эпидемией преступлений, грабежей и воровства. Возникло ощущение, что русское общество еще никогда не вызывало к жизни столько хищников, преступников и негодяев. Иначе говоря, история вступила в состояние хаоса, в переходную эпоху» (с. 477). Еще не добравшись до конца цитаты, любой читатель скажет или подумает: «Ведь это о наших днях – аферисты, финансовые дельцы, эпидемия преступлений!»

В том-то и дело. Наблюдаемое в современной России уже бывало, ибо сталкиваемся с циклической ситуацией, и переход от традиционного общества к новому обычно сопровождается хаотизацией: старое разлагается, новое еще не установилось.

Названные черты, вероятно, свойственны любой стране, включая ныне процветающие западные. Но Россия выходила из описанной ситуации хаоса, двигаясь не вперед, а назад, к укреплению пошатнувшихся традиционных форм, доказавших свою историческую непригодность. Причем подобная реставрация всегда заканчивалась крахом. После реформ 60-х гг. Александр П вернулся к дореформенному политическому порядку, и в перспективе это привело к октябрю 1917 г. Затем большевистский режим, в сущности, реставрировал самодержавный абсолютизм, и это закончилось августом 1991 г. Сегодня наблюдаются контуры названных схем. Да, разрушение семьи, аферисты и пр. – иначе, согласно законам циклического развития, не бывает. Как не бывает и того, чтобы общество, испытавшее крах традиционных форм, вернулось к ним с пользой для себя. Книга вызывает естественный вопрос: отчего не попробовать средства, которыми в отечественной истории еще не пользовались, – продолжить движение по пути отказа от архаической и явно не работающей модели? Разумеется, такого рода вопросы легче задавать, нежели искать на них ответа, но, не задав, не ответишь. Вопреки моим возражениям автору, в книге не мало свидетельств, которыми я опровергаю свои же возражения, хотя сомнения все же остаются.

«…И развитие самого капитализма, и развитие капитализма в формах городской жизни имеет культурную, а не экономическую причину. Истоками такого развития является распад ценностей традиционной культуры, а все остальное выступает уже как второстепенный фактор» (с. 463).

Совсем недавно на всем пространстве нашего отечества утверждалось в качестве непререкаемой истины прямо противоположное: основой всех общественных перемен (в том числе, культурных) являются экономические причины (базис), все остальное – второстепенный фактор (надстройка). О тех, кто думал иначе, мы долгое время либо ничего не знали, либо иначе попросту не думали. Сейчас известно, в частности, благодаря трудам отечественных умов, которым эмиграция сохранила жизнь (С. Булгаков, С. Гессен, Н. Лосский, С. Франк), что человек, общество – сложные организмы, и потому сводить их жизнь к экономическим условиям – ошибка. Марксистское учение, с помощью этого фактора объяснявшее развитие всемирной истории, не выдержало проверки, едва попытались осуществить его на практике. Это и предсказывали русские мыслители (П.И. Новгородцев в «Общественном идеале», 1918), отрицавшие решающую роль экономики в жизни. С. Булгаков рассматривал хозяйство в качестве еще одного феномена духовной деятельности человека, т.е. феномена культуры, а не наоборот, о чем пишет и автор книги (с. 426-7).

Повторяю, экономика не главная, не единственная сила общественного развития, как полагали, вопреки очевидностям каждого дня, в нашем отечестве чуть ли не сто лет. Это следует учитывать тем, кто несет ответственность за положение страны: объявляя хозяйственные показатели целью общества, эти люди, вопреки собственным намерениям, ведут страну в тупик.

Безусловным, на мой взгляд, подтверждением такой логики является сам предмет книги – праздничная жизнь русского человека. Праздник не зависит от экономики, она лишь определяет некоторые его формы. Он же сам – один и тот же ныне, и присно, и, как будто, во веки веков, независимо от экономических показателей. Единственное объяснение праздничности состоит в том, что человек не весь принадлежит косной, материальной природе. Это всегда служило поводом к разногласиям, ибо законы, удовлетворительно объясняющие мир, спотыкались, едва появлялся человек. Его индивидуальное и социальное поведение не доступно аргументам, пригодным для понимания материальных (в том числе, экономических) сил, ибо человек не весь материален; нематериальная природа в нем настолько сильна, что перед ней сплошь и рядом бессильны материальные законы, везде, казалось бы, нерушимые.

Вот почему все, утверждавшие, что стоит изменить материальные законы жизни, как изменится и человек, имели о нем самое примитивное, «животное» представление, словно он и впрямь произошел от обезьяны. Человек играющий, его пристрастие к игре, к празднику не выводимы из физического устройства мира и существуют по нефизическим законам. Изучение их является предметом философской антропологии, о чем и написана книга Н.А. Хренова, еще раз требующая задуматься над тайной человека и ее разгадкой. Задачу своего труда автор определил как «осознание ситуации, в которой русская культура находится сегодня». С тем, насколько в ней сохранился игровой дух, исследователь соединяет надежды на ее будущее: «Каждая культура имеет перспективу в том случае, если ее творцы и носители способны к игре» (с. 540).

Последнее условие нуждается в проверке. В книге не однажды приводятся суждения отечественных и западных мыслителей о русском человеке. Они совпадают в том, что он не имеет решимости сделать выбор, когда от этого зависит неизведанный путь; предпочитает либо ничего не делать, либо остаться в системе прежних ценностей, даже если те доказали свое жизненное бессилие. «По сути, русский человек играет с миром. Ему неведома западная земная серьезность», – цитирует автор известный труд В. Шубарта «Европа и душа Востока» (с. 541).

Итак, русский слишком играет, в исторически ответственные минуты ему не хватает серьезности, его мало заботит ход земных дел, влечет небесное, духовное (игровое). Нынешняя Россия целиком оправдывает эту характеристику, следовательно, не только не деградирует, а из всех европейских стран только она позволяет надеяться, ибо, в отличие от сугубо материального и серьезного Запада, одна по-прежнему не обеспокоена своей земной участью. Чем же еще объяснить нарастающую неприглядность всего того в нашем ежедневном обиходе, что требует серьезного, вдумчивого отношения и соответствующих ему практических шагов? Куда там, до практики не доходит, разве что в исключительных случаях, согласно универсально-вневременной поговорке: «Гром не грянет…» Как правило, даже отдаленного намека на пользу, на рациональный расчет нет как нет ни в поведении обычных людей, ни в столь же типичном поведении власти. Какая-то избыточная, граничащая с мистической, иррациональность.

Ее подтверждает буквально затопившая страну стихия (другого слова не подберу) безответственности, ею охвачены люди на всех уровнях жизни современной России. Никто не задумывается о завтрашнем дне, словно и впрямь неизвестно, наступит ли он. Зато сегодня наступило, и надо жить сегодня, ибо завтра когда-то будет, нужно еще дожить и пр. С этим, к слову, связана и вышеупомянутая «театрализация», наблюдаемая сегодня. Вновь, как не однажды бывало в нашей нравственной истории, carpe diem (лови день) Горация в ходу – еще одно свидетельство циклического движения всей нашей жизни.

Если же так, не следует ли признать, что игровой дух в нас все еще силен, есть на что надеяться, и не нам одним, но европейскому человечеству, погрязшему, как о том писали еще первые славянофилы, в прозаической стихии меркантильных забот, иссушающих душу. Россия – последнее пристанище человеческой души. Опасаться надо, когда русский вдруг призадумается над своим житьем-бытьем, станет серьезным и пожелает не стихийно, как бог на душу положит, а трезво и расчетливо работать над изменением своей незадачливой жизни, т.е. вступит на дорогу, не изведанную ни им, ни отцами-дедами.

Произойдет ли так, и если да, что из этого выйдет, можно лишь гадать. Но вот какое возражение «игре» идет на ум. Одна из особенностей России долгое время заключалось в том, что все преобразования (реформы) шли сверху, их инициатором всегда выступала власть. Поэтому все в стране зависело от нее, и Гоголь подметил это важнейшее условие русской жизни в «Театральном разъезде».

Таково положение и сейчас, и сказанное выше о сохранении у нас игрового духа нуждается в оговорке, может быть, близкой отрицанию. Власть ныне делает все, чтобы изгнать именно игровой дух, она сама с каждым днем становится все серьезнее – плохой признак. Из рецензируемой книги следует, что игровой дух проявляется в соперничестве и состязательности (с. 553), а те явно ослабевают в нашей общественной жизни. Остается вопрос: что же победит, серьезное или игровое? Однообразие или соперничество разнообразного? Всемирная история отвечала многократно: или победит игра, или погибнет культура, ибо она, общество и народ, в ней наиболее полно выраженные, живут, пока идет естественная борьба игрового и серьезного, без явного перевеса, иначе жизнь либо хаотизируется, либо мертвеет.

Правда, победить может лишь серьезное, игра никогда не побеждает всерьез, это противоречит ее духу, на что намекает этимология: про–игра–ть, свидетельствующая об игровом характере поражения, а, значит, и победы. Вот почему игра не умирает, бессмертна, как показало исследование Н.А. Хренова. Тогда спрашивается, что же такое «играть серьезно»? Это: 1) превращать досуг в разновидность обязательной и потому несвободной деятельности, так сказать, профанировать сакральное; 2) рассматривать игру действием с заранее известным результатом, который можно получить, лишь нарушая игровые правила.

Отличительная черта многих сегодняшних «игр» в России состоит в серьезности, не оставляющей места игре. Это касается и такой типично игровой сферы, как искусство, в том числе театральное, и потому количеством нынешних театров не надо обольщаться. Недифференцированность игрового и серьезного составляет, пожалуй, одну из существенных проблем современной жизни русского человека. Это объяснимо тем, что в сознании (а от него зависит и поведение) никак не выработается понимание того, в каком же мире живет человек; отсюда растерянность и потому неопределенность. Как будто, известно, что делу время, потехе (досугу) час, но между ними нет явных границ: внешние исчезли, а внутренние так и не выработались.

Опираясь на соображения, вызванные книгой о «человеке играющем» в истории русской культуры, можно констатировать двойственность сегодняшнего положения России.

С одной стороны, ее будущность внушает опасения. Слишком явно перевешивает «дух серьезности», игровые же формы, свойственные жизнеспособному народу, все отчетливее принимают фиктивный характер: играют не всерьез, как требует подлинная игра, но понарошку, фальшиво; имитируют игру, расчетливо оглядываясь, чтобы не исказить заранее (и тайком) объявленного результата, никогда не известного в настоящей игре. Так «играют» недалекие люди, лишенные воображения и потому озабоченные исключительно утилитарными целями, люди мещанского склада, и это внушает тревогу: слишком быстро, буквально на протяжении десятилетия, стихия народной жизни приобретает явно мещанские черты. Какая уж тут игра!

Но, с другой стороны, культура едва ли потерпит это, при условии, разумеется, что народ сохранил жизнеспособность. Если же нет, имеется историческая аналогия, о чем не один раз писал автор, ссылаясь на «Закат Европы» О. Шпенглера, – история поздней Римской империи: та рухнула и постепенно погрузилась в археологические слои, оставаясь жить в музейных витринах и на книжных полках. Нельзя исключать подобного варианта для современной России, настойчиво подчеркивающей свою имперскую природу. Единственная надежда, повторяю, как молитву, – культура: она не потерпит назойливой, вызывающей серьезности, хотя есть и контрдовод – без Римской империи жизнь человечества не прекратилась, и всемирная культура продолжает существовать.

Да, Россия наших дней находится в двойственном положении, но ее каждодневная реальность склоняет, скорее, к пессимистическому прогнозу, тогда как надежды основаны лишь на теоретических предпосылках, в том числе, моих собственных. Книга же Н.А. Хренова исполнена иного духа и противоречит моим прогнозам, больше безрадостным, чем обнадеживающим. Автор подчеркивает: есть сиюминутная жизнь, а есть культурная динамика, играющая (двойной, кстати, смысл слова) более важную роль, ибо определяет перспективу, тогда как текущая жизнь может идти без всякой мысли о перспективе, а то и вовсе диктоваться низменным корыстолюбием. Так вот, культурная динамика свидетельствует, что надежды есть, ибо человек, осознавший себя индивидом (о чем говорят формы досуга, изученные в рецензируемой книге) не может вернуться в доиндивидуальное состояние, даже под угрозой гибели. Его, конечно, легко уничтожить, но кто же будет управлять мертвыми, какой налог с них взять?