Анатолий Львович (Танхум б. Лейвик) Каплан (1902-1980)

КАПЛАН Анатолий Львович (1902-1980), российский художник. Жил преимущественно в Ленинграде. Мастер лирического экспрессионизма, возродил в середине 20 в. традицию русской иудаики. Создавал (в технике темперы или литографии) живописно-графические циклы: иллюстрации к Шолом-Алейхему, «Еврейские народные песни». Сочетал жанровые сценки с древними мотивами, орнаментикой надгробий. С 1960-х гг. также плодотворно работал в керамике.

Выставка работ известного советского графика и живописца Анатолия Каплана представит не только творчество одного из замечательных художников ХХ века, но и коллекцию Исаака и Людмилы Кушнир, по качеству не уступающую музейным коллекциям, в том числе и весьма обширной и разнообразной коллекции Русского музея.

Своеобразие и уникальность этого петербургского собрания определяется полнотой, позволяющей увидеть все грани творчества Анатолия Каплана. Оно включает живопись, рисунки, литографии, офорты, а также замечательную керамику мастера.

Художник неоднократно обращался к одним и тем же темам, сюжетам, героям, повторял их в разных материалах и всякий раз добивался иного образного звучания. Камерное и, казалось бы, замкнутое пространство его искусства наполнено множеством интонационных оттенков — от лирики до трагедии. Поэтому ценность каждой коллекции, в которой есть произведения Каплана, не в количестве, а в возможности открыть для себя бесконечное богатство изобразительного мышления художника.

Встреча художника и коллекционера не была случайна, и давний почитатель и поклонник таланта мастера превратился в собирателя любимых произведений прежде всего для того, чтобы сохранить в целостности творческое наследие Каплана.

В состав экспозиции войдет более 200 произведений, в том числе и самые известные произведения мастера — блистательные серии цветных и черно-белых литографий на темы классиков еврейской литературы Шолом-Алейхема и Менделе Мойхер-Сфорима («Заколдованный портной», «Тевье-молочник», «Стемпеню», «Фишка Хромой»); изысканные в своем линейном минимализме офорты, посвященные Рогачеву; рисунки, исполненные твердыми и мягкими карандашами, углем, пастелью, как воздушные и прозрачные, так и сумрачные, тревожные, мрачные; керамические рельефы, поражающие богатством мотивов и удивительным многоцветьем.

Подлинным открытием для зрителей станут небольшие живописные работы сороковых годов, обладающие энергией и мощью своеобразного дара художника, его живописного темперамента, позволяющие по новому взглянуть на давно знакомое и необходимое искусство Анатолия Львовича Каплана.

Статья Валерия Дымшица

Суббота после Девятого Ава (дня скорби по разрушенному Храму) называется «Нахаму», то есть «утешайте», так в этот день в синагоге читают отрывок из пророка Исаии, начинающийся словами «Утешайте, утешайте народ мой». После Катастрофы, которая на идише называется (также как и гибель Иерусалимского Храма) словом «Хурбм», то есть «Разрушение», после страшных сталинских лет, в невеселые брежневские годы советские евреи как никогда нуждались в утешителе. Утешитель пришел. Его так и звали — «Утешитель», по-еврейски — Танхум. Так назвали его родители в белорусском городе Рогачеве, сто лет тому назад. Когда он переехал в Ленинград, чтобы изучать живопись в Академии художеств, то назвал себя по-русски Анатолий, но свои работы часто подписывал по-еврейски «Танхум».

Анатолий Львович (Танхум б. Лейвик) Каплан (1902-1980) — один из лучших графиков ХХ в., удивительный живописец и керамист. О его творчестве, об уникальности его мастерства написано немало. Между тем, Каплан — не только большой художник, он, прежде всего, художник национальный: фигура Каплана была и остается знаковой для нескольких поколений российских, прежде всего, петербургских, евреев. Еврейская тема в творчестве Каплана только усиливает общечеловеческое звучание его работ.

Анатолий Каплан не был обделен ни прижизненной, ни посмертной славой. Лучшие музеи мира считали за честь приобрести его работы, книги и выставки сделали его имя широко известным. Даже неласковая к евреям советская власть, «закрывая» его литографиями «еврейскую тему» urbi et orbi (впрочем, orbi гораздо больше, чем urbi), проявила несвойственный ей хороший вкус. Делала она это по проверенному методу: как советским евреям был выдан один писатель — Шолом-Алейхем, так они получили и одного художника — Каплана.

Побережем, однако, свою благодарность «Софье Власьевне» до другого раза. Глухая стена — не столько гонений, сколько молчанья — была пробита великим талантом и великим трудом художника. Он начал работать с еврейской темой тогда, когда уже становилось «нельзя» (цикл литографий «Касриловка», 1938-40 гг.), продолжил тогда, когда еще далеко не стало «можно» (цикл литографий «Заколдованный портной», начат в 1953 г.), и дальше, всю жизнь, работал так, как если бы этих «нельзя» или «можно» не было вовсе.

После оттепели наступили не морозы, а осенние дождички 70-х годов, когда слово «еврей» окончательно стало неприличным словом из пяти букв. Сейчас остается только догадываться, что чувствовал Каплан, стоя «один за всех» на сквозняке этой хмурой эпохи. Он действительно, как Шолом-Алейхем в литературе, стоял один, только он был не классик, а живой человек.

Своими работами Каплан создавал вокруг себя зону немыслимой по тем временам свободы и правды. О Каплане можно было молчать, но коль скоро он заставил о себе говорить, врать было уже нельзя. Когда перечитываешь превосходный «Очерк творчества», написанный Б. Сурисом для альбома Каплана (издательство «Художник РСФСР», 1972), возникает ощущение, что не было в СССР ни цензуры, ни тени молчания, окутывавшей все с прилагательным «еврейский». Между тем, в те же годы в печать не был пропущен посвященный еврейским надгробиям фотоальбом выдающегося художника и искусствоведа Д. Гобермана, чьи исследования серьезно повлияли на творчество Каплана.

Сурис не просто упоминает о фольклорных корнях творчества Каплана. Он убедительно, со знанием дела, говорит о еврейском народном орнаменте, о резьбе еврейских надгробий, о кустарной мебели, изготовленной еврейскими мастерами — о большой традиции народного искусства евреев Белоруссии и Украины так, как будто эта традиция была широко известна. Между тем, и еврейское народное искусство, и еврейский авангард начала ХХ в., опиравшийся на эту народную традицию — все было изъято, закрыто, забыто. Крамолой был сам силуэт еврейских букв, которые так настойчиво, почти навязчиво, Каплан вплетал в ткань своих листов.

В своем отношении к еврейской надписи он был подлинным наследником многовековой еврейской традиции. Так сложилось, что еврейское искусство всегда обслуживало (или, по крайней мере, делало вид, что обслуживает) текст, даже не текст, а сами «святые буквы». Сам еврейский шрифт всегда был эстетически осмыслен. То, что Каплан постоянно вводит в свои работы текст или надпись на идише, или хотя бы еврейскую букву, например, свои инициалы, — не столько дань европейскому авангарду, широко экспериментировавшему с надписями, сколько еврейской художественной традиции.

Еврейская надпись (мало кто мог ее прочесть в 70-ые годы) в первую очередь манифестирует собой еврейское начало. Часто она становится скрытым намеком, шуткой, иногда не очень веселой, порождает дополнительный, неожиданный смысл. Так в офорте «Свадьба на кладбище» надгробная надпись на стеле, издали воспринимающаяся как эпитафия, при более пристальном рассмотрении оказывается просто буквами еврейского алфавита расположенными по порядку, точно само еврейское слово погребено в этой могиле.

Еврейские надписи, часто соседствуя в работах Каплана с русскими, не дублируют их, а выступают ироническим комментарием. Например, на одном из его блюд девушка танцует с двумя шалями, на одной из которых написано по-русски «Миру — миру», а на другой по-еврейски «Шолем-алейхем», то есть «Мир вам». Понятно, что традиционное еврейское приветствие вовсе не эквивалентно советскому лозунгу.

Художественное наследие Каплана интегрирует различные пласты еврейской культуры и истории от синагоги до еврейского колхоза, от традиционного искусства до советского еврейского авангарда. Особое место Каплан уделял в своей графике произведениям еврейских классиков Шолом-Алейхема и Менделе Мойхер-Сфорима, проявив при этом не только талант художника, но и читателя. «Живописные», воздушные литографии по мотивам романов Шолем-Алейхема настолько же противоположны суровым, будто вытесанным из камня, литографиям, посвященным «Фишке Хромому» Менделе, насколько противоположны духовные миры этих писателей.

Сохраняя верность однажды выработанному художественному языку, оставаясь всегда узнаваемым, Каплан в то же время необыкновенно разнообразен. Трудно поверить, что глубоко психологические листы из серии «Стемпеню» сделаны той же рукой, что и фольклорно-декоративная «Козочка».

Немилосердный ХХ век на глазах одного поколения (поколения Каплана) превратил еврейские местечки из быта в миф. В своем искусстве Каплан следует этой трагической эволюции. Начав освоение еврейской темы с лирических зарисовок родного Рогачева, он постепенно поднимает черты еврейского быта до уровня символов. В своих поздних работах, вновь обращаясь к образам Рогачева, он, уже не стремясь к бытописательству, предлагает образ недавнего прошлого, претворенный во вневременной символ. Таким, каплановским, оно теперь и останется.