«Великие и близкие» Леонида Борисова

Новый Борисов

Леонид Борисов – наверное, самый востребованный музейными и прочими кураторами современный петербургский художник. Параллельно выставке в галерее современного искусства «Моховая-18» мы в Русском музее открываем экспозицию «искусство про искусство»: конечно, не без Борисова! Есть рейтинг цитирований: если бы кто-нибудь, по аналогии, составил рейтинг включений художников в большие выставочные проекты, у Борисова было бы немного конкурентов. Дело не только в том, что Борисов – фигура историческая, хорошо известная ещё со времён андеграунда. И не в некой удобности художника для чужих выставочных репрезентаций – уж в чём-чём, а в конъюнктуре Борисова не упрекнёшь. Дело в том, что Борисов – неутомимый выдумщик, генератор новых идей, чистый – поистине забытое сегодня слово – экспериментатор. Эти качества непредсказуемости, что уж греха таить, в нашем актуальном искусстве, где всё уже давно узнаваемо, ожидаемо и стабильно, чрезвычайно редки. Отсюда – востребованность Борисова, интерес к его искусству.

Л.Борисова обычно причисляют к так называемому геометрическому проекту. В самых общих чертах это верно: в генезисе его искусства общение с В. Немухиным и Э. Штейнбергом, с группой «Движение», с теми немногими явлениями нашего искусства, которые продолжают конструктивистские и супрематические идеи. На этот пласт наложен момент изобретательства, кинетизма – здесь важным для Борисова был опыт московского художника В. Колейчука. С годами художник открыл для себя классику западного формообразования, так или иначе репрезентирующего предельную редукцию – concrete art, скульптурный минимализм, творчество Сола ле Витта, Дональда Джадда. Сегодня, в самых общих чертах, я бы определил кредо Борисова так: конкретист, не расставшийся с иронией. По степени формульности, опосредования, отказа от ассоциаций с «натурой» он – несомненный представитель concrete art. Однако – так и не способный отказаться от «вредных привычек» ироничности, даже пародийности, а то и своеобразного визуального озорства, хулиганства. Всего этого добропорядочный конкретист позволить себе, конечно, не может. Новый Борисов – это недавний, последний по времени создания пласт его искусства, связанный с апроприацией (присвоением) классических произведений «чужого» искусства: от Веласкеса до Репина, Серебряковой, Малевича.

Борисов всеяден: в данном случае ему нужна узнаваемость, хрестоматийность и – выраженная композиционность. Собственно, это и всё, что нужно «новому Борисову». Он «режет по живому»: берёт всем знакомый и дорогой образ, и производит над ним решительные и радикальные операции. Какого рода? Сначала представляется, что дело идёт о декомпозиции: классические композиционные схемы, сложные и простые, радикально нарушаются: рвутся пластические, междуплановые, колористические связи, не говоря уже о нарративных, отбрасывается и «заложенная» в картину логика вхождения в неё, последовательность её восприятия. Однако сразу же понимаешь: декомпозиция (отзвук постмодернистской деконструкции) – это своего рода условие для другого действия. Я бы назвал это действие гиперкомпозиционностью.

Борисов и ранее использовал приёмы зеркального отражения, раппорта (повтор определенного геометрического фрагмента, приём, часто используемый в прикладной арт-практике конструктивистов). Теперь эти приёмы в буквальном смысле вынесены на поверхность, на первый план: есть и повторы, и раппорты, но есть и гораздо более сложные приёмы симметрии, подобия, «расклады» калейдоскопического плана, ассиметрия кривых зеркал. Все эти операции артикулированы: разного рода силовые линии и энергетические векторы в буквальном смысле эксплицированы – они маркируют поверхность в виде прямоугольников, овалов, стрелок. Что стоит за этой гиперкомпозиционностью? Многое. Часто – просто игра, визуальная провокация, «пощёчина общественному вкусу». Иногда – соображения почти искусствоведческого анализа: так, юноши-купальщики К.Петрова-Водкина «примеряются» к матиссовскому «Танцу». Порой гиперкомпозиционость как бы «вытягивает» из полотна некую новую эмблематичность: «Какой простор!» И.Репина обычно воспринимается как вещь жанровая, к тому же слишком повествовательная, Борисов же раскрывает её символический ресурс. Точно так же с «крестьянским» Малевичем: и здесь художник неожиданно акцентирует план эмблематики – символичность рыцарского щита или цехового знамени. Часто гиперкомпозиционность неожиданным обнажает потаённое, репрессированное сознанием: так, в работах на темы Брюллова, Серебряковой, Модильяни неожиданно визуализируется сексуальная символика.

   «Новый Борисов» сознательно отсекает себя (и нас) оттого, что мы привыкли ценить в исходном, хрестоматийном материале его серии: эмоциональность контакта, нюансы переживания цвета, тактильные эффекты и многое, многое другое. Он же, повторяю, конкретист, а cоncrete art работает с опосредованностями, объектностями. Но Борисов и открывает для нас многое: наличие в, казалось бы, «насквозь» знакомых произведениях определённых матриц сознания, красоту чистых визуальных манипуляций, свободную навигацию по пространствам художественного мышления.

Александр Давыдович Боровский
заведующий отделом новейших течений Русского музея