Память московских столетий

Столица легко отдавалась естественному течению жизни страны. Если же перемены навязывались насильно, то она сопротивлялась им с непобедимым упорством, как бы растворяя новшества в привычном и традиционном. Ни Грозный царь, ни первый император не смогли преобразовать город по своей воле, сломить силу московских традиций. Один уехал в опричную Александровскую слободу, другой основал Петербург.

Больше в изменении города преуспели большевики. Но и тогда не разрывалась связь времен, несмотря на разрушения, смерти и стройки. И сегодня все еще с резкой отчетливостью видно, как в образе Москвы соединяются эпохи нашей истории, счастливые и проклятые годы, проносится вихрем вся судьба России:

Страшная, безумная судьба,
В этом ветре — гнев веков свинцовых,
Русь Малют, Иванов, Годуновых —
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса —
Чертогона, вихря, свистопляса —
Быль царей и явь большевиков, —

писал Максимилиан Волошин в стихотворении «Северо-восток».

В художественной памяти Москвы звучит голос русской истории. Город не способен лгать, как бы ни пытались придать лоск его свежепрорубленным проспектам, изгладить прошлое. Чем более к этому стремились в любую эпоху, тем сильнее выступали родимые пятна истинного хода жизни и контрастнее проявлялась картина исторической реальности.

После всего, что случилось в последние годы, после распада советской империи, все чаще задумываешься об эпохе рождения России. Начинаешь понимать, что Москва родилась вместе с Россией, встав на тихой равнинной реке среди заболоченных лесов, занимавших низины, среди холмов, покрытых сухим сосновым бором. История Руси начиналась раньше, в Киеве и Новгороде, стоявших на пути из варяг в греки. История России началась здесь, в залесском захолустье, в стороне от больших дорог, на окраине Владимирской земли, в месте, где скрытно и благополучно мог быть выношен плод, ставший Россией.

Что же осталось нам от первоначального времени? Прежде всего — особенности московского пейзажа. Город возник в сердце страны, которая стала Россией, не у моря и не на пути к морю, не на больших реках, Волге или Днепре, не у огромного озера, как Новгород или Ростов. Плавность и открытость отличали московский ландшафт. Город мог развиваться во всех направлениях, не имея предела, поглощая и невысокие холмы, и неглубокие низины. Так формировались распластанность и огромность города, которые отмечали все путешественники.

Москва веками включала в себя новые земли, все более насыщаясь русской природой. Долгие столетия, вплоть до наполеоновских войн, город не уничтожал ее, а жил вместе с нею, украшенный бесчисленными усадебными садами, прекрасными Воробьевыми горами, заливными лугами у монастырей, многими речками, впадающими в Москву-реку, — Яузой, Неглинкой, Пресней.

Средневековая Москва неповторимо отличалась и от западных, и от восточных городов. Она равно поражала и англичан эпохи Шекспира, прибывавших ко двору Ивана Грозного, и участников персидских посольств, приезжавших к Борису Годунову. Иностранцам казалось, что уже тогда, в ХVI столетии, русская столица была больше и Лондона, и Исфахана. Наверное, во всем мировом градостроительстве средневековая Москва была самым большим городом, построенным из дерева. Именно это особенно удивляло жителей каменных европейских бургов. Путешественники отмечали, конечно, и обилие церквей, и великолепие царских дворцов.

Труднее всего им было понять структуру Москвы. В ХVI веке даже персы, привыкшие к лабиринтам восточных поселений, утверждали, что невозможно изобразить город на чертеже. Это кажется странным: ведь именно средневековье создало ясную радиально-кольцевую планировку Москвы, с кольцами открытых пространств, возникших на месте старинных укреплений, и радиусами магистралей. Трудно найти человека, который бы жил в столице России или приезжал в нее и не любил московских переулков. Кажется, что именно они хранят душу города своим человеческим масштабом, естественностью изгибов, тишиной, отрешенной, насколько это возможно, от современной суеты. Их названия передают память о занятиях предков — Хлебный, Скатертный. Вместе московские переулки составляют грандиозную сеть, покрывающую город, — тоже наследие средневековья.

Средневековье было странным временем в московской жизни. В нем продолжали существовать более древние эпохи, традиции славянского язычества. В то же время в него проникали элементы, связанные с различными формами Возрождения: от последнего всплеска византийской культуры — «возрождения Палеологов» до классического итальянского Возрождения. Последнее попало в Россию вместе с приехавшей из Рима, воспитанной в Вечном городе невестой Ивана III, наследницей византийского императорского дома Софией Палеолог.

В удивительном сплетении культур шло художественное развитие Москвы с ХIV по ХVII век. Главные вехи в этом процессе отразились в архитектурных памятниках столицы России. Правда, сохранилось очень мало построек ранней Москвы. К несчастью, некоторые из них погибли уже в ХХ столетии, как, например, церковь Спаса на Бору в Кремле. О них можно судить лишь на основании археологических раскопок. Древнейший памятник, в значительной степени донесший до нас свой первоначальный облик, — Спасский собор Андроникова монастыря, создатели которого опирались на пережившие татарское нашествие традиции владимирского зодчества.

Ярко отразились в архитектурной памяти города вторая половина ХV века и ХVI век. При великом князе Иване III, когда Москва стала бесспорно главенствовать среди русских княжеств, окончательно пала зависимость от татарских ханов, начала возникать новая идеология и новая художественная система московской архитектуры. Она опиралась на русские традиции, но обогащала их смесью византийских и ренессансных идей.

В Москве стремились осознать историческую ретроспективу от возникающего русского царства к Византийской православной империи, «второму Риму», — и далее, к первоисточнику имперской идеи — античному «первому Риму». «Два Рима пали, третий стоит, четвертому не быть», — писали тогда. И не удивительно, что последние придворные, оставшиеся верными наследнице византийских императоров, привезли с собой в Москву Ивана III так много итальянских мастеров.

В Москве в ХV и в начале ХVI века работало, вероятно, больше итальянских строителей, чем во всех странах Европы к северу от Альп, во всяком случае, больше, чем во Франции или Англии. Однако облик кремлевских храмов оставался характерным для русского зодчества, хотя Аристотель Фьораванти рассчитал по законам ренессансной гармонии пропорции Успенского собора, а Альвизе Ламберти да Монтаньяна покрыл украшениями, привычными для построек венецианского Возрождения, стены Архангельского собора.

Нет, не было случайным совпадением, что московская культура позднего средневековья соприкасалась с Ренессансом в период высокого национального подъема, когда город становился столицей великого царства. Наша архитектура не могла тогда воспринять формы итальянского искусства, но в ней возник творческий порыв возрожденческой мощи, и его импульсы на протяжении столетий ощущались в художественном облике Москвы. Церковь Вознесения в Коломенском была построена в формах, несвойственных для каменного зодчества ни на Западе, ни в России. Хотя она тоже была возведена при участии итальянского мастера, но главную роль нужно отвести заказчику — великому князю Василию III, стремившемуся выразить идею царственности Москвы и богопомазанности ее государя.

Москва росла и при Иоанне Грозном, и при Борисе Годунове, все больше появлялось в ней каменных храмов, и традиционных, и новых, перекрытых шатровыми кровлями. Развивались древние и зарождались новые монастыри, окружая город со всех сторон. Твердыни духа в средневековой Москве становились крепостями, помогавшими обороне города при татарских нашествиях и в годы Смутного времени.

Ни на день в их обители
Глас Божий не затих;
Блаженные святители,
В окладах золотых
Глядят на них с любовью,
Святых ликует хор:
Они своею кровью
Литве дадут отпор! —

писал Алексей Константинович Толстой в поэме «Поляки ночью темною:».

ХVII век отчетливо запечатлен в памяти города. Для Москвы это была эпоха позднего Средневековья, продолжавшегося в России дольше, чем в других европейских странах. Она стала в архитектуре города последним этапом развития традиций московского зодчества накануне восприятия им стилистических особенностей западного искусства Нового времени. Это столетие хочется назвать самым русским периодом в развитии архитектуры Москвы. Тогда уже стал затихать в ней византийский импульс и еще не победили европейские вкусы. Поэтому именно в ХVII столетии особенно свободно выражались художественные предпочтения, свойственные москвичам. В эту эпоху в декор каменных зданий стали проникать мотивы деревянной народной резьбы. Да и в целом каменное зодчество стало более распространено. Благодаря этому постройки ХVII столетия в Москве, несмотря на все последующие разрушения, до сих пор многочисленны, и их можно встретить во всех частях теперешнего города.

Все это рождает впечатление силы и жизнестойкости русского искусства той эпохи. Не было в Москве ХVII века ощущения «конца времен», несмотря на апокалиптические пророчества старообрядцев и восприятие начинающихся реформ Петра Великого как знаков пришествия антихриста. Память московской архитектуры говорит о другом — о расцвете русской традиции, накопившей силы для рывка вперед.

Принято считать, что Петр Великий не любил Москву и, увлекшись Петербургом, мало заботился о древней столице. Это совершенно несправедливо. Здесь он родился, вырос, и именно в Москве возникли у него замыслы реформ. Царь стремился преобразовать древний город, не разрушая его. Петр Великий давал распоряжения, регулируя мельчайшие черты московского быта, заботился о том, например, чтобы продавцы калачей носили белые кафтаны, или определял законодательным порядком типы ворот и сараев. По его указам возникал образ новой жизни, который, несмотря на сопротивление вековых привычек, медленно утверждался в городе.

Трудно определить стиль московской архитектуры петровского времени. В ней соединились самые разнообразные черты — от нарышкинского барокко, отразившего вкус родни Петра Великого по царице-матери Наталии Кирилловне, до появившегося уже при императрице Анне Иоанновне петербургского барокко молодого Растрелли.

С восшествием на престол Екатерины II наступило в России время классического Просвещения в его завершенной европейской форме. По новому плану города вместо колец укреплений в Москве должны были появиться бульвары. Кремль решено было полностью перестроить в формах классицизма, что, к счастью, не состоялось. Этот стиль был избран императрицей в качестве официального государственного стиля, обязательного для всех городов России, в том числе и для Москвы. Классицизм не только стал в ней стилем казенных зданий, но и сформировал облик дворянской архитектуры, процветавшей в городе вплоть до войны 1812 года. Дворянская Москва, составлявшая во второй половине XVIII и в начале ХIХ столетия своеобразный мир, удивляла не только потомков, стремившихся проникнуть в ее характер, но и современников.

»...Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по-своему, забавлялись как хотели: Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами: Другой выедет: в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов: и тащится по летней мостовой:» — вспоминал Александр Сергеевич Пушкин. Вольготная жизнь многочисленного и богатого сословия оставила архитектурные памятники, дошедшие до нашей эпохи. В переулках, на бульварах, на старых улицах стоят усадебные дома, исполненные в формах классицизма. «Страсть к колоннам» в течение целого столетия владела московским дворянством, но мода менялась.

Екатерининская Москва исчезла в пламени пожара 1812 года. И снова, как после Смутного времени, город возродился с необычайной быстротой. При этом он приобрел редкую для себя стилистическую цельность: возникла Москва ампирных особняков Афанасия Григорьева и Доменико Жилярди, камерных, уютных, с небольшими портиками, составленными из белых колонн, отчетливо выступающих на фоне темно-желтых стен. Центральные площади приобрели регулярность благодаря усилиям замечательного архитектора Осипа Бове. Осуществилась мечта сторонников классицизма. Москва во второй четверти ХIХ столетия стала полностью отвечать канонам этого стиля, который считался наиболее «правильным» и самым «городским». Это мнение и выражает знаменитая фраза из грибоедовского «Горя от ума»: «Пожар способствовал ей много к украшенью».

Чем дальше шел ХIХ век, тем более приходила в упадок дворянская архитектура Москвы. В городе продолжала звучать официальная тема национального характера императорской власти, особенно в постройках Константина Тона — Большом Кремлевском дворце, Оружейной палате, храме Христа Спасителя. Однако все большую роль играло строительство, затеянное богатейшими купеческими фамилиями. На средства благотворителей возводились церкви, богадельни, больницы, музеи.

Люди круга Третьяковых, Мамонтовых, Морозовых стремились осуществить самые смелые и новые по тем временам проекты, определяя художественную жизнь Москвы и нимало не заботясь о растрачиваемом состоянии. Без этих деятелей не могли бы возникнуть ни символический модерн произведений Федора Шехтеля, ни утонченный неоклассицизм построек Бориса Великовского, ни новаторство грандиозных металлических конструкций Владимира Шухова.

Удивительно, невообразимо прекрасна и необыкновенна была Москва накануне большевистской революции. Кнут Гамсун, посетивший древнюю столицу России в ту эпоху, вспоминал: «Я побывал в четырех из пяти частей света: мне приходилось ступать на почву всевозможных стран: но чего-либо подобного московскому Кремлю я никогда не видел. Я видел прекрасные города: но Москва — это нечто сказочное: Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать подобный город: все кругом пестреет зелеными, красными и золочеными куполами и шпилями. Перед этой массой золота в соединении с ярким голубым цветом неба бледнеет все, о чем я когда-либо мечтал».

Мы долго жили тем наследием, что было оставлено ХIХ столетием: читали романы, сохраняли бронзовые подсвечники и массивные, давно сухие чернильницы, сидели в бабушкиных креслах. Мысли и чувства, рожденные этим веком, привычно наполняли нас, выживая, несмотря на все перемены, сопротивляясь самым жестоким ударам извне. Именно они и позволили сохранить в Москве память о русских традициях.

Восемь с половиной столетий стояла Москва; сменялись эпохи — исчезали в пожарах, войнах, смуте или поглощались новой жизнью, выросшей из жизни былой. Но всякий раз, что бы ни происходило, город рос: и слава, и поражения давали ему силу преобразить себя и остаться родным для тех, кто хранил его память. Всякий раз Россия, делая новый шаг, опиралась на постоянство Москвы, ее изначальный жребий — воплощать в себе историю страны.