Петербург Евгения Лансере

Восемнадцатилетний молодой человек из хорошей семьи, впечатлительный и эмоциональный, задумал вести дневник. Он поверял ему свои мысли, чувства, переживания. Уже через две недели после начала записей, автор задумается о том, как много разнообразной информации, как много личных впечатлений он переносит на бумагу. Рядом с записями делались мимолетные наброски, всегда связанные с текстом. Кто бы мог подумать, что этот неуверенный в себе юноша, откровенно и безбоязненно поверявший бумаге свое «я» (ведь писался дневник только для себя), будет обращаться к нему (с некоторыми перерывами) всю жизнь! (Последние заметки датированы 1942 годом). Жил этот юноша тогда (в 1893 году) в Петербурге, семья его с XVIII века тоже была петербургской, поэтому любимый город много и часто присутствует на страницах дневника.

1893. 21 марта. Вышел сегодня погулять в 4 часа и пошел к Новой Голландии . Начинаю восхищаться: на небе ни облачка, солнце, тени (кое-что есть и синего в них), капли падают, вода весело пробивает себе речки посреди грязи и снега; стук колес и тόлпы людей. Жизнь! Жизнь! Весна! <…>
На гранитном, сером тротуаре – тени, — чистый прозрачный кобальт. Ура! Как я рад, что так красиво.
24 марта. Перед обедом пошел гулять по Торговой, мимо Синагоги, <…> по Офицерской (сколько воздуху! тонов! – против солнца) и немного вверх по р<еке> Пряжке. Все время любовался, восторгался, изучал и пел.
<Вечер Пасхальной службы в Исаакиевском соборе>
Я занялся рассматриванием Исаакия. Я сидел на граните манежа и смотрел. Грозный, величественный вид: верхушка теряется, только крест мерцает; тамбур и маленькие купола то ярче, то бледнее освещаются красным пламенем жертвенников; низ теряется в темноте, и только колонны слабо освещены фонарями; внизу – двигаются огоньки бесшумных карет, топот конных жандармов, треск извозчиков. Но от дома Зубова вид Исаакия еще лучше <…> Забыв про крестный ход, я пошел бродить и пришел к Петру I. Безмолвен и тёмен стоит он на скале <…>
Совсем другое дело, чем Исаакий, Никольский собор : он тих, радостен, добр, христианский, а Исаакий грозен, жесток, величественен; это языческое капище. Никольский собор — весь белый, внизу народ с пасхами радуется и верит <…>

Чем примечательны эти отрывки?
Кем станет юноша в будущем, какую выберет профессию?
Помимо хорошего литературного языка, помимо вполне объяснимой возрастом восторженности, здесь просматривается внимательный, цепкий, острый взгляд художника.
Тонкое чувство цвета, многообразие различаемых оттенков, ассоциативность мышления – все это качества, необходимые в профессии, которую он, пока еще скромный учащийся школы Общества поощрения художеств, выбрал для себя.
Звали молодого человека Евгений Лансере.
Примечательно, что друг и наставник (он был старше Жени на пять лет), его дядя Александр Бенуа в своих воспоминаниях, написанных в зрелом возрасте, тоже вспоминает о Никольском соборе:
«В раннем детстве мое отношение <…> было какое-то смешанное, складывалось оно из любования, почитания и из жути. <…> В многоугольном плане его стен, в кудрявых капителях, в бесчисленных херувимах, которые барахтаются в пухлых облаках над окнами и дверями, в узорчатых, частью позолоченных балконах, в лепном сиянии, окружающем среднее овальное окно, – выражено нечто радостное, все приглашает не столько к посту и покаянию, сколько к хвале господа, к празднованию его великих благодеяний».

Поскольку молодой человек, возвращаясь с занятий, постоянно видел Никольский собор, то и впечатления его полнились, а, главное, он мог сравнивать его с другими сооружениями города:

19 мая 1893. Теперь красят Никольский с<обор>, и <я> только теперь заметил, как он хорош вблизи. Какие изящные, легкие, и, в сущности, простые орнаменты, и, главное, все кстати и у места. Профиль собор<а> мне очень нравится; мне не нравятся 5 куполов, одинаковых, и не стройных. Они прилеплены, а не суть продолжение здания. Точно так же мне не совсем нравится Смольный, хотя и лучше, чем Никольский.

Стало обязательным общим местом для всех, пишущих о Евгении Лансере, или о его сестре Зине, брате Коле, дяде Шуре, дедушке Николае Леонтьевиче и многих других родственниках, начинать с рассказа об этой удивительной семье. Это не случайно: не много подобных семей найдется не только в России, да и в мире. Семей, где большинство членов не просто умели и любили рисовать, но оказались крупными деятелями национальной культуры (архитекторами, живописцами, художественными критиками, графиками, театральными художниками, иллюстраторами, монументалистами). Члены этой выдающейся семьи Бенуа-Лансере-Серебряковых стали известными живописцами, как сестра Евгения Зинаида, в замужестве Серебрякова (1884–1967), архитекторами, как брат Николай (1879–1942), разделивший трагическую судьбу узников ГУЛАГа. В свою очередь, Николаю Лансере было у кого учиться – его дед по материнской линии, Николай Леонтьевич Бенуа (1813–1898) – выдающийся архитектор своего времени. Все они, Евгений, Николай, Зинаида, были детьми Евгения Александровича Лансере (1848–1886), знаменитого русского скульптора второй половины XIХ века. А супругой скульптора, любимым «мамуликом», как называл Евгений Лансере свою мать до конца ее дней, была Екатерина Николаевна Бенуа (1850–1933), сестра знатока искусства, эрудита, одного из основателей объединения «Мир искусства», художника Александра Бенуа (1870–1960). Среди ее братьев был и Альберт Бенуа (1832–1936), академик, блестящий акварелист (первый председатель Общества акварелистов, «выросшего» из кружка акварелистов в 1887 году), и архитектор Леонтий Бенуа (1856–1928).

Родившись в подобной семье, (наличие художественных способностей, помноженных на работоспособность, необходимо), поневоле займешься искусством. Для Жени Лансере, его брата и сестер мир искусства широко открылся с переездом в дом дедушки Николая Леонтьевича после ранней смерти их отца Евгения Александровича. Книги по истории и искусству, которые встречались в доме повсюду, картины на стенах и старинные гравюры в папках, соседство (в квартире) с «дядей Шурой», младшим братом матери, Александром Бенуа, собственная склонность к рисованию – все это явилось почвой для «произрастания» творческой индивидуальности юного Евгения Лансере.
«Я особенно был доволен тем, что под одной крышей со мной теперь оказался мой любимый племянник Женя или Женяка Лансере, очень рано начавший обнаруживать необычайное художественное дарование. Беседы с этим очаровательным, нежным и в то же время исполненным внутренним горением отроком постепенно стали превращаться для меня из мимолетных развлечений в какую-то необходимость».

Петербург же был той сценой (или теми декорациями), в которых проходила жизнь нашего героя с перерывами до 1918 года. Прежде, чем появятся его рисунки, акварели, литографии, где будет запечатлен любимый город, естественным будет само существование в нем. Это существование соединится с желанием и умением подметить особенности и детали дворцов, домов, мостов, набережных, рек, каналов, луж.

15 апреля <…> смотрел дворец в. кн. Алексея Владимировича; это исчадие нашего века: очень некрасиво и глупо. Церковь Благовещения недурна, но имеет глупый вид. Исаакий умнее (я говорю не о стиле или архитектуре, а о впечатлении, физиономии). Ворота морских складов в Нов<ой> Голландии – по-моему, одно из лучших зданий СПб. Красиво и просто, величественно, крепко, настоящее здание для Петербурга: оно особенно красиво в дождь, туман, сумерки, также как и Исаакий (он не так хорош с солнцем).

Эти слова весьма примечательны: красоту того или иного здания молодой человек воспринимает не рационально, а спонтанно, чувствами. Прелесть этих записей именно в том, что юноша пишет искренно, не выбирая литературных выражений. При этом у него, действительно, отменный вкус, способность соединить архитектуру с окружающей средой, почувствовать влияние природных условий на тот или иной объект. В следующем, 1894 году, ободренный поощрением своих работ («После прошлого лета я был осыпан похвалами за свои летние работы, и думал, что будет со мной в будущем году, если окажется, что не сбылись надежды и т.д.?! И что же? В этом году я переношу это положение спокойно и даже весьма польщен обыденными комплиментами и замечаниями зрителей»), Евгений делает в дневнике наброски видов Петербурга, предполагая позднее создать картины в цвете, и пишет комментарии к ним.

N1. Четверг. 8 декабря. Виды Петербурга. Вид Екатерин<инского> канала от Харламова моста к Казан<ской> части. Сумерки (декабрь, 4 ч. дня), желто-серое небо, желтые, зеленые дома в сумерках, белый снег на крышах, и фонари зажглись. Скучно, 2-3 градуса мороза, пустынно и не живописно. Большие, скучные дома ломаными линиями.
N2. Загородный проспект у Гороховой улицы. Ноябрь, снега нет. Закат … направо – богато и грандиозно нагроможденные здания, силуэтом на небе. Красиво, без мысли.
N3. Что-то вроде Торговой улицы от Мариин<ского> театра. Здесь нужно постараться изобразить потипичнее петер<бургскую> улицу, и больше ничего.
N4. Фонтанка от Семеновского моста, в сентябре-октябре, на закате дня. Изобразить всю тесноту, смрад, оживленность на канале и на набережной: садки, дровяные барки, возы, лошади, финляндские пароходы, соймы , а сзади Троицкий собор и трубы Экспедиции заготов<ления> госуд<арственных> бумаг. Красиво, интересно. В живописном отношении интересен синий пар парохода на желтизне заката. Далее следует резюме автора: № 4 – самый красивый, потом №№ 1,2,3.

Увидеть, восхититься, запомнить – это важная, но первая стадия творческого процесса. Понадобятся годы и годы упорного труда, становление руки и глаза, совершенствование техники, пока не появятся его графические листы, посвященные Петербургу. Вроде бы проторенный родственниками путь в искусство был для Евгения не таким уж торным. Двадцатилетним, Лансере уезжает в Париж, посещает «академию» Коларосси, Жюльена и «Академию изящных искусств», общается со своими сверстниками из других стран. За годы учебы в Париже он успевает побывать в Англии, Швейцарии, Италии, Германии, Нормандии. Как и в совсем ранней юности, Евгений увлечен Средневековьем. Ему грезятся сцены из рыцарских времен, и первое из выставленных им произведений – иллюстрации к «Легендам о старинных замках Бретани» на первой выставке объединения «Мир искусства» (1898).

А Петербург? Он всегда будет в душе, хотя взросление связано с многочисленными путешествиями (даже в Сибирь, на Дальний Восток – в Манчжурию и Японию). Но это не помешает художнику много и с удовольствием рисовать любимый город акварелью, карандашом, тушью, частично переводя изображение в литографию. Собственно, журнал «Мир искусства», в создании которого принимали участие все друзья Александра Бенуа (а, значит, и Евгения Лансере), был тем местом, где в любой художественной форме могла проявиться любовь к Петербургу. При этом его Петербург весьма отличался от того города, который запечатлели друзья-соратники. Он не был городом Мстислава Добужинского. Смотреть и видеть – вещи разные: никаких «гримас большого города», никаких «ночь, улица, фонарь, аптека» Лансере не изображает. Его Город живет в двух соединимо-несоединимых пластах: Петербург эпохи Петра и Петербург конца XIX–начала XX века. Города на листе может и не быть («Прогулка по молу», 1908), но ветер, развевающий одежду матроса и его милой, не просто – балтийский, а ветер петровской эпохи, веселый, дерзкий и злой. Нет у Лансере в изображении Петербурга трагедийности Александра Бенуа, как в иллюстрациях к «Медному всаднику». Наконец, Лансере далек от торжественной репрезентативности многих ксилографий А.П. Остроумовой-Лебедевой. При этом удивительно, как наброски с натуры, легкие и незатейливые, соединяются у Евгения Евгеньевича с серьезной проработанностью графического листа! Трогательны и непосредственны акварели «Васильевский остров. 7-я линия», 1901 (ГТГ) или «Калинкин мост» (ГРМ). Они кажутся выполненными совсем другой рукой, нежели гуашь «Никольский рынок в Петербурге», 1901 (ГТГ). Легкость натурных зарисовок, подцвеченных в мастерской акварелью (первые две работы), противопоставлена «сделанности», кропотливой точности в проработке деталей «Никольского рынка».

Освоение разнообразных печатных техник было характерно для многих художников начала ХХ века. Собственно, Серебряный век был, прежде всего, веком графики. Ее многоцелевое использование, возможность найти свой индивидуальный творческий язык и в большом станковом рисунке, и в маленьких «кроках», позволило художникам с разными темпераментами и манерами создать особый мир – графику этой эпохи.
Возникновение журнала «Мир искусства» дало возможность художникам использовать его страницы для печатания своих работ, или, вернее, их рисунки стали самими страницами. Заставки, концовки, обложки многих номеров исполнены Евгением Лансере. Любовь к Петербургу позволила украсить обложку одного из них (№1, 1902) его рисунком. Знаменитая петербургская погода с дождем и ветром господствует в строгом листе с изображением Петропавловской крепости. Разделив лист на две неравные части, художник большую часть отдал темному небу с набухшими влагой облаками, а меньшую поделил между водой и сушей. Неприютность, которую испытывают деревья, вода и постройки, усугубляется не только резкими косыми штрихами, но и колючими, дерзкими «обрывами» этих штрихов по всему овалу изображения. Соразмеренность затемненной нижней части рисунка (вода), мглы верхней части небес с фрагментами светлых облаков, чередование совсем темной массы деревьев с белым дымом от стреляющих пушек – все это говорит о великолепном владении художником техникой перьевого рисунка.

Сравнение двух «Казанских соборов» – акварели из Государственного Русского музея и литографии из Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме – убеждает, что художнику не свойственен механический перевод изображения из одной техники в другую. «Казанский собор со стороны канала» (1903, ГРМ) при всей монументальности построения, более легок, просветы между колоннами прозрачнее, вода в канале светлее, а позы гребцов – пластичнее. В литографии – все более мрачно и даже драматично. Исчезло светлое небо над портиком собора, колонны стали массивнее и тяжелее, по темной воде медленно скользит темная лодка. Это город тяжелых снов и безрадостного пробуждения. Вообще Петербург в литографиях Лансере смотрится суровым и жестким городом («Калинкин мост», 1902, цв. литография, Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме).

Хотя сегодняшний Петербург для художника дорог, его, может быть, в меньшей степени, нежели других «мирискусников», всё же влечет XVIII век, вернее Петровская эпоха. Именно тогда был построен «Ботик Петра I» (ГТГ), бороздили моря «Корабли эпохи Петра I» (1909 и 1911 годы). Каждый из этих листов хорош сам по себе, даже если в одном случае корабль тяжел и массивен, а в другом стремителен. Долгие наблюдения в юности за Невой в разное время года, глубокое знание оснастки кораблей всех, и особенно Петровской, эпох позволили создать эти романтические произведения. Казалось бы, такая жанрово-историческая, хрестоматийная картина, как «Императрица Елизавета Петровна в Царском селе» (1905, ГТГ), самодостаточна своим содержанием, тайной жестов и игрой вееров. Но еще за 12 лет до ее создания, восемнадцатилетний Лансере пристально изучал дворец и оставил восторженные впечатления:

Дворец (в рукописи дневника приводится перьевой рисунок фасада Царскосельского дворца – В.Б.) мне чрезвычайно понравился. Настоящий дачный, летний дворец. Красивый, большой, но не высокий, веселый, богатый; мне больше понравились переходы, а именно их бельэтаж. Дворец и службы выкрашены в серо-зеленый цвет с белым, а капители, орнаменты и т.д. под цвет темной бронзы (раньше <при> Елизавете позолоченные, крыша зеленая, <вместо> листового железа – серебр). Ворота дивные: легко, грациозно, весело и благородно. <…> Это дворец для балов, раутов, парадов и веселья; золотые кареты цугом, ливреи, мундиры, парады, кавалькады, блестящая толпа придворных, золото, смех, ура, виваты, галопирующие офицеры, экипажи и золотое солнце, – вот, что должно окружать этот дворец.

Порадуемся остроте видения молодого художника. В 1905 году появилась картина, где дворец дан сбоку, мельком, мимоходом. Но чтобы так его написать, понадобились годы и годы изучения истории живописи, архитектуры и теории искусства. Уверенная поступь императрицы, почтение свиты, сложный, как и полагается в любовной игре, диалог взглядов придворных, – это одно из самых интересных произведений Евгения Лансере.
В 1914 году, когда будут созданы иллюстрации к «Хаджи-Мурату» Льва Толстого, художник не откажет себе в удовольствии изобразить на развороте листа Дворцовую площадь. Экономно решенные в два цвета, эти листы дают образное представление о державном городе: статика и неподвижность в той части, где изображено основание Александровской колонны, и динамика движения, свист ветра при изображении несущихся саней на фоне арки Генерального штаба.
В ранней юности эмоциональный молодой человек утверждал: «Я восторгаюсь на прошлое и негодую на настоящее». Своей жизнью он опроверг юношеский максимализм. Евгений Евгеньевич Лансере прожил 71 год, пережил три войны (участвовал в Первой Мировой), невероятно много работал, еще в 1916 году стал академиком, иллюстрировал книги, оформлял спектакли, много путешествовал по Закавказью и оставил великолепные путевые листы. Расписал немереные метры стен и плафонов особняков, вокзалов, рабочих дворцов, гостиниц, библиотек, московского метрополитена. Но культуры сохранности стенной живописи в нашей стране нет до сих пор. И в минувшем году был уничтожен его плафон в разрушенной гостинице Москва. А мимо майоликового панно «Молодые строители метрополинена» на переходе станции Комсомольская народ бежит так стремительно, что на работу Лансере никто не смотрит.

Почему-то его имя до сих пор пребывает в тени других «мирискусников». Как подтверждение этого – слова Эфроса из доклада в Третьяковской галереи в декабре 1945 года: «Лансере – <…> график, еще мало оцененный график». Пора исправлять эту несправедливость!