Письма А.Д. Чегодаева. Ленинград. 1947

Письма датируются ноябрем 1947 года, когда в Ленинграде проходила Всесоюзная конференция, посвященная проблемам преподавания в художественных вузах. Это было время между постановлениями ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» и постановлением об опере Ванно Мурадели «Великая дружба», то есть между сокрушительными ударами, нанесенными властью по искусству в России.

Мария Чегодаева

15/XI.47. Наташенька милая, я приехал в Ленинград в 1 ч.30 мин. и поспел все же к открытию конференции, т.к. она началась не утром, а в 4 часа Левинсон-Лесинг на нее пришел, и я с ним говорил. Он сам спросил, когда я еду, чтобы отправить со мной отзыв. В Москву он, видимо, собирается, и я обещал по возвращении послать ему телеграмму, когда точно будет твоя защита . Он был очень приветлив и весьма почтительно говорил о твоей диссертации, сказал, что очень хорошая работа, что у него никаких возражений по существу нет, ни по одному из основных положений, а все замечания – по мелочам (по библиографии и т.п.). Он только удивляется, зачем ты для кандидатской диссертации написала докторскую работу. <…> Ленинград под глубоким снегом совершенно чудесен. Как и в Москве дома заново отремонтированы, чисто, просторно. Очень хорош этот город! Так как снег, то никаких калош мне не нужно. Жду с нетерпением Алпатова . Целую вас обеих крепко-крепко. А.

17/XI.47. Наташенька и Машукушка, милые, милые любимые!
Сегодня днем получил телеграмму и успокоился – если только в самом деле все в порядке. Вечером перебрался в другую гостиницу – Асторию, могу теперь нормально спать <…>, приходить домой когда вздумается, а не раз в сутки (так было от всего далеко), мыться, читать, думать – блаженство жить в цивилизованном отеле, а не в одичалой дыре. Буду жить в комнате теплой и уютной, вдвоем с Кауфманом . Тут уже в «Астории» вся московская делегация – С.В.Герасимов, Иогансон, Матвеев, Дейнека, Федоров-Давыдов и мы двое; еще ждем Алпатова, который приедет завтра. Конференция очень торжественная, но пока что довольно скучная, хорошего было – только доклад Дейнеки, да прекрасное выступление Сергея Васильевича, который умеет это делать, когда хочет – очень умно, уверенно, властно – приятно было слушать. <…> Завтра еще нужно слушать Григорьева (нашего, академического), а вечером начнутся заседания по секциям, что будет интереснее. Разговаривал с Шебалиным, Мазелем , который расспрашивал про тебя, и разными другими людьми – тут без конца знакомых. Но мне было гораздо приятнее и важнее то, что я уже успел сделать три существенных вещи: говорил с Левинсоном-Лессингом, успел побродить по Ленинграду и был в Эрмитаже. Левинсон единственный из эрмитажников на конференции. Он очень тебя хвалил. К тому, что я писал, могу добавить, что он сказал, что при издании книги было бы хорошо многие чужие мнения перенести в примечания и решительнее подчеркивать и выдвигать твои собственные выводы, которые ему в некоторых случаях кажутся чересчур щепетильными по адресу разных прежних авторов . Мне было приятно это слушать, так как это мои слова: нельзя скромность доводить до чрезмерности. <…>
Ленинград особенно хорош оттого, что на деревьях, крышах и улицах толстый белый снег, а вода – не замерзшая и черная. Меня особенно разволновало путешествие от Конногвардейского манежа мимо Сената, Медного всадника и Адмиралтейства в Зимний дворец – мимо всей чудесной вереницы старых домов по ту сторону Невы: Меньшикова дворца, Двенадцати Коллегий, Академии Наук, Биржи. Все это совершенно цело, отремонтировано, прекрасно окрашено. <…> Руин почти нет (в центре, конечно, – дальше я не был). Весь Невский сияет, вычищенный, окрашенный (прелестный Строгановский дом Растрелли!) – все это удивительно хорошо. И Нева хороша – на просторе серая, около заснеженных домов – почти черная. На Медном всаднике налипло столько снегу, что нельзя почти разобрать. В Эрмитаже был в Воскресенье, сотрудников не было, народу было невообразимое количество. Я выдержал характер и картина за картиной, ничего не пропуская, обошел зараз всю картинную галерею (за 6 часов!), только французов решил смотреть специально, а вчера посмотрел начерно. Экспозиция превосходная, вся новая, гораздо лучше предвоенной и освобожденная от всякого балласта и второстепенных вещей, отчего некоторые отделы (особенно итальянский) неизмеримо выиграли. Меня многое поразило, многое видел впервые (откуда они только взяли?). Привели в состояние столбняка знакомые-презнакомые вещи, которые как-будто уже знал наизусть – например, «Даная» и «Св. Семейство» Рембрандта, «Камеристка», «Охота на львов», «Коронация Марии Медичи» Рубенса, «Танкред и Эрминия» Пуссена, «Леди Бофор» Гейнсборо и т.п. Только в Эрмитаже (если не считать Дрездена) можно ощутить священный трепет перед лицом подлинно Аполлоновского вдохновения. <…> Мне было приятно, что мысль Левинсона брела теми же путями, что и у меня, когда я мудрил над нашими голландцами – он дал Голландию простую, грубую, подлинно мастерскую, очищенную от лоска, галантности, мелочности, шутовства. <…> Голландцы эрмитажные привели меня в полное исступление! XIX век висит в смысле зрительном превосходно, но плохо отобран, засорен хламом и в целом невнятен. У нас лучше (совсем без второго сорта, без Салона, как надо). Но Дега! Но Прюдон! Но Ван Гог! Но Роден! На один раз, в общем, пожалуй, оказалось многовато. Прошел, не глядя, сквозь невообразимо занимательную выставку культуры Петровской эпохи, сквозь итальянские майолики и пр. До следующего раза! Я как-то позабыл, что я могу увидеть в Ленинграде. Мое путешествие в поезде с Матвеевым было чрезвычайно приятно. <…> Он часа два убеждал меня, среди других разговоров, взять рецензировать всех студентов дипломников-скульпторов, «потому что никто еще о скульптуре не говорил то, что нужно и как следует на дипломных защитах». Я горд отношением людей института – Сергея Васильевича, Матвеева, Иогансона и других – к моей особе. Сергей Васильевич в особенности с явным удовольствием сказал в своей речи о том, что, собственно, все три программы, представленные на обсуждение конференции, представлены Художественным институтом. Жалко, что Виктор Никитич /Лазарев/ отсутствует. Пора спать – поздно. Пришел Кауфман; я, из-за своего переселения из гостиницы в гостиницу, не попал на вечерний концерт учащихся ленинградской и московской консерваторий<…>. Федоров-Давыдов и Кауфман пришли в полном восхищении. Мне завидно, но я так блаженствую в тепле и спокойствии, что даже не очень жалею, что не слышал. Я ведь сегодня ночью уснул (из-за холода и сырости) только в 7 часов, после того, как надел пальто и так залез под одеяло, и конечно, совсем уже в бредовом от усталости состоянии, а в 8 уже был (по собственной просьбе) разбужен. Сейчас буду отсыпаться за три ночи сразу.
Жду такого же длинного письма от вас. Мне совестно писать обо всем, что тут прекрасного, но все же отдыхаю после выставки и рад этому. Жду с нетерпением письма и Алпатова.
Целую вас обеих крепко-крепко. А.

22/XI.47 утром. Ленинград. <…>
Все эти дни, начиная со вторника, несколько раз принимался за письмо и не поспевал дописать. Сегодня решил начать сызнова, благо в первый раз сижу утром дома и вероятно, до вечера никуда не пойду. Вечером – открытие первой сессии Академии художеств. Остался я дома оттого, что оттопал себе ноги за неделю – даже не в переносном, а в буквальном смысле – нынче ночью разболелась нога, та, что не в порядке с войны, и я решил сделать хоть небольшую передышку. Я очень устал, а так совершенно здоров, совершенно сыт, совершенно доволен – поездка покуда что идет как нельзя лучше. Погода все время прекрасная – мороз 2 или 3 градуса, сухо, никакого дождя, снега, даже почти нет ветра, и даже раза два было солнце! Так что я и не мерзну, и не промочил ни разу ноги. Столовая хорошая в Мариинском театре, которая, кстати, вносит строгий распорядок в распределение времени. Конференция для меня и для художественного института вообще оказалась очень важной и весьма удачной и выигрышной во всех отношениях. <…> Москва не только определила весь тон и направление конференции, но и выступила чрезвычайно уверенно и весомо – я впервые почувствовал, что ленинградцам, при всех их знаниях, приходится слушать и принимать полностью те теоретические, политические, организационные положения, которые предлагаются московскими искусствоведами. <…> Во вторник вечером сделал хороший доклад Федоров-Давыдов, а в среду утром наши три доклада – Иогансона, Алпатова и мой – прошли прямо с блеском. Московский Художественный институт, таким образом, не только разработал все программы, но и все основные принципы изучения и преподавания истории искусства и композиции в художественных вузах <…>. Сразу после докладов выступил Сергей Васильевич Герасимов с полной и безоговорочной поддержкой всех положений. <…> Секционные заседания кончились вечером в среду, и следующие два дня я до одурения работал с редакционной комиссией (в обществе Левинсона-Лессинга, Федорова-Давыдова и др.). Эта комиссия совместно прочитала всю программу от начала до конца, отшлифовала и отточила ее, не нарушив и не изменив ни одного сколько-нибудь существенного ее положения, но вытрусив из нее последние остатки сидоровских выражений и велеречия … <…> Мне особенно приятно, что XVIII и XIX века не вызвали никаких возражений, кроме чисто литературных поправок <…>, да и в XVII веке мои части (Голландия, Франция, Фландрия, Испания) остались как есть <…>. Еще осталось одно заседание (XX век) и тогда все дела с конференцией будут решены. Из-за этих (правда, очень для меня важных) дел я никого из ленинградцев вне конференции не видел, с Митей говорил пока редко по телефону и пойду к нему завтра (в воскресенье) – сразу надолго. Провожу время неизменно в обществе Кауфмана, который чрезвычайно приятен как постоянный спутник; Федорова-Давыдова, Алпатова, который ко мне, как всегда, необыкновенно нежен и приветлив. Мы сумели, несмотря на заседания, вырвать время для музеев и, в разных комбинациях, то с Кауфманом и Алпатовым, то с Кауфманом и Федоровым-Давыдовым, или просто один я был за это время еще два раза в Эрмитаже, совратив и Кауфмана. Быстро обошел с Кауфманом всю галерею, а потом один тщательно смотрел французов. Французский отдел довольно засорен всяким академическим хламом, так что хорошие вещи тонут среди всяких второстепенных и третьестепенных. Но уж хорошие – действительно хороши. Я пленился на этот раз многим: Л.Ленен (особенно «Посещение бабушки» – прелесть!), Пуссен (кроме, разумеется «Танкреда и Эрминии» и «Полифема» еще – немного жесткая, но все же прекрасная «Вакханалия»), Ватто (особенно «Актеры итальянской комедии»), Шарден (особенно «Молитва»), Перронно, Кладион, Фрагонар (что за чудесная картина «Поцелуй украдкой»!), Прюдон («Дети» и большая картина, написанная вместе с женой К.Майер), потом Роден (три прекрасных небольших мраморных группы – «Ромео и Джульетта», «Вечная весна», «Поэт и Муза»), Дега, Ренуар, Ван Гог, Пикассо (ранний «Мальчик с собакой» – весь вышедший из Домье и Дега). Романтики мои тут весьма захудалые. Только в Эрмитаже ясно видно, что Дега или Ренуар вполне могут встать рядом с Тицианом или Веласкесом. Вчера, в пятницу, втроем с Алпатовым и Кауфманом были в особом фонде картинной галереи Эрмитажа. А.Н.Изергина и М.Я.Варшавская показали нам свои сокровища. Их немного, но такие, что на всю жизнь хватит вспоминать. «Ноша» Домье, «Площадь согласия» и «Разговор» Дега, «Порт Самсон» Сера, Гойя, пять великолепных Сезаннов, один другого лучше, «Спящая женщина» Курбе, «Парк» Моне, «Св. Иероним» Эрколе де Робертье, «Иаков и Исав» Тербрюггена – все это подлинные шедевры, я давно не был в таком волнении и восхищении. Домье – действительно порядка Микеланджело или Рембрандта – это нечто грандиозное и по мастерству, и по силе гуманистического чувства и утверждения человеческой ценности. Гойя и Дега такие, как я их себе представлял – это настоящие драгоценности. Главное – так просто, так – почти грубо, без малейших намеков на щегольство своим фантастическим мастерством. Дега этот – весь серый, с чуть заметными пятнами красного или зеленоватого, а Гойя – синий, белый и коричневый, точно какой-то расплавленный неведомый металл, и написано это все не кистью, а ножом, как у моего Констебля!
Совершенно поразил меня Сера – после этого нужно перестать работать по репродукциям. Я просто не подозревал ничего подобного, и все рассуждения о нем в книгах как о «попытках ввести рационализм в импрессионистические принципы» – это совершенная галиматья. Там сухие серые травы на приморском песке, и само море, и небо сделаны таким нежнейшим сплетением микроскопических мазков чистого цвета, что все оказывается сотканным из самого воздуха и солнца, оказывается реалистическим, живым, правдивым до полного, абсолютного совершенства. Какая путаница и туман в наших головах, начиненных одними книжными впечатлениями и рассуждениями! С Синьяком ровно ничего общего, даже рядом они не лежали. Кстати, в английском отделе есть очень хорошая маленькая картина, которую приписывают Констеблю, и правда, это нечто среднее между ним и ранним Коро. Очень соблазнительно представить, что это Констебль, только пейзаж, по-видимому, изображает какой-то итальянский городок – а он в Италии не был.
В четверг 20-го был с Кауфманом и Федоровым-Давыдовым в Русском музее. Музей великолепно восстановлен, и верхний этаж производит очень торжественное впечатление. Наверху – начиная от XII века и до Кипренского, Щедрина и Брюллова (Венецианов и Иванов уже внизу). По сравнению с Третьяковкой, конечно, здесь нечто более внушительное, хотя хороших вещей в Москве не меньше. Мне, после семилетнего перерыва, было особенно интересно проверить, как смотрится Русский музей после Эрмитажа, и все оказалось, к моему удовольствию, как следует – русское искусство выдерживает мировую мерку без малейших скидок и натяжек. Как много в нем подлинно хорошего и тонкого! Я ходил и радовался. Тут так много вещей первого ранга, что трудно сказать, что лучше всего. Вот мои любимые вещи: «Ангел» XII века (голова), Богоматерь с младенцем из Белозерска, XII в. (потрясающая вещь!). «Георгий» XIV в., новгородский, маленький, предельно изысканный и необычайно трогательный; большой «Апостол Павел» Андрея Рублева, замечательный «Иоанн Предтеча», похожий на Феофана Грека, мое самое любимое «Видение Евлогия» (прелесть!). Потом – Никитин («Напольный гетман»), Рокотов («Санти», «М.А.Воронцова» и др.), Левицкий («Е.А.Воронцова», «Нелидова» и «Кокоринов»), Козловский (чудесные терракоты, мраморный «Амур», бронзовый «Аполлон» – я лишний раз убедился, что это величайший русский скульптор), Шубин (замечательный «Ломоносов» – единственный, дающий ощущение живого Ломоносова), Ф.Щедрин (прекрасная «Венера»), Щукин («Автопортрет»), Кипренский («Автопортрет» 1808 года – совсем Шарден!), Сильвестр Щедрин («Сорренто, вечер – «Piccolo Marina» и «Вико»), два замечательных портрета Александра Брюллова работы его брата (масло и карандаш), – но остальной Брюллов тут очень скучен; Венецианов – много прекраснейших вещиц («Спящий пастушок», «Мальчик, надевающий лапти», «Дети в поле» и т.д.), «Рыбаки» Сороки; почти все подряд Александра Иванова – в его зал входишь, как в зал Рембрандта, так присутствует во всем громадная сила и сердечная чистота (лучше всего – «Мальчик на солнце», но я просто не знал, на чем остановиться поменьше), Федотов («Жданович за клавесином» и «Разбивка бивака»), Крамской (неожиданно для меня тут прекрасный портрет старика крестьянина Мины Моисеева), весь Петр Соколов (особенно «Портрет Атавы», «На псарне», «Вьюга» и т.д.). Дальше мне пришлось уходить, буду досматривать, если успею, завтра. В музеях встречал, конечно, московских художников, которые начали еще третьего дня съезжаться на сессию Академии Художеств. Несколько раз видел Кукрыниксов, Сарьяна и многих других. Ко мне после выставки почтение художников увеличилось еще больше – Богородский был «так рад меня видеть», что я даже решил, что должно быть, отсутствие пиетета перед комитетскими чиновниками стало особенной и редкой добродетелью. Мне приятно было несколько раз разговаривать с Сергеем Васильевичем, который подчеркнуто и, видимо, всерьез говорит с почтением об «искусствоведах Художественного института». Мне не хочется вдаваться в анализ искренности или неискренности разных художников по моему адресу (я не говорю о тех, кого знаю, как Кукрыниксы, Сарьян, Шмаринов и т.д.), но, во всяком случае, мне жаловаться не на что. Сергей Васильевич, вероятно, все-таки различает меня от разных «деловых людей» при искусстве, а дальше – Бог с ним, а может быть он вполне искренне ко мне относится. Во всяком случае, он сейчас меня поддерживает всецело. Кроме музеев я один раз днем попал в кино – потащил меня Федоров-Давыдов и Кауфман, а я не сопротивлялся, так как это было «Воспитание чувств» . Во второй раз мне было еще приятнее его смотреть. Настоящий, прекрасный, замечательный фильм! Как все там умно, тонко и скупо сделано. Кауфман плакал в три ручья, я хоть и во второй раз, не мог удержаться тоже, и даже Федоров-Давыдов, пытавшийся чуть-чуть ворчать насчет «сентиментальности», в конце концов, признался, что оказался способным плакать в кино не хуже других. В Москве пойду еще раз. Если даже это действительно сентиментальность, то я против такой сентиментальности не могу ничего сказать. Только это не сентиментальность.
Пришел Кауфман, принес пышное приглашение на открытие Академии Художеств, надо собираться обедать. Из моего окна видна соседняя крыша и над ней – все пять глав Исаакиевского собора, совсем рядом. Ленинград очень хороший город. Деньги на билет уже отданы. Приеду я 25-го и писать больше не буду. Я хочу ездить в Ленинград только с вами двумя, мне обидно смотреть все одному, и я очень соскучился.
Целую вас обеих крепко-крепко. А.