Лицо и маска. Из переписки С.П. Яремича и А.Н. Бенуа Публикация Виталия Третьякова

Начинался некролог так: «В ночь на 13–14 октября 1939 года скончался художник и искусствовед, профессор Государственного Эрмитажа Степан Петрович Яремич. С.П. Яремич был крупнейшим в нашем Союзе знатоком западноевропейской живописи и графики, имя которого пользовалось широкой и заслуженной известностью в музейных и художественных кругах. Исключительная острота и верность глаза в сочетании с тонким художественным чувством и огромным запасом накопленных знаний создали С.П. Яремичу особый авторитет в вопросах экспертизы произведений старого искусства» (1).

Степан Яремич родился 3 августа 1869 года в селе Галайки Киевской губернии, в крестьянской семье. Рано начал трудовую жизнь. Свое художественное образование он получил в рисовальной школе Н.И. Мурашко в Киеве, где началось его тесное долголетнее общение с двумя крупнейшими русскими художниками – М.А. Врубелем и Н.Н. Ге. В 1900 году вышли первые публикации Степана Петровича – статьи в журнале «Киевская старина», посвященные киевским памятникам XVI–XVII веков. В том же году С.П. Яремич, сложившийся художник-пейзажист, переехал в Петербург, где произошло его сближение с кружком «Мир искусства», особенно с А.Н. Бенуа. «...Один вид Степана Петровича и вся его манера сразу так меня расположили к нему, что я его принял с исключительным радушием, сразу почувствовав в нем единомышленника и единодушника», – писал Бенуа (2). Очень скоро этот высокий, худощавый молодой человек, розовощекий блондин, с остриженной клинышком бородкой становится своим не только для Бенуа, но для всего «Мира искусства». Его статьи в одноименном журнале показывают, что он действительно был «единодушником» общества, а не формальным его участником.

Яремич увлекся рисунками старых мастеров, постепенно увлечение превратилось в страсть, в дело его жизни. С 1904-го по 1908 год Яремич жил в Париже, где ему удалось «собрать совершенно удивительную коллекцию, в которой рядом с превосходными итальянскими рисунками XVI и XVII вв. красовалось немало французских, и среди них даже такие имена, как Ватто, Фрагонар, Гюбер Робер. Объясняется это тем, что Париж в то время еще не был наводнен обилием подобного товара и что еще не успели использовать это американские и немецкие любители. Прекрасных вещей, поступающих на аукционы, было так много, что французы расхватывали лишь самые сливки, а остальное куда-то тут же проваливалось и оказывалось, часто потеряв свои атрибуции, в самых скромных лавочках. Вот этих лавочников «Стип» и посещал… Питаясь одной картошкой и овсяной кашей, он зато не пропускал ни одной оказии приобрести за несколько франков вещи, и весьма значительные» (3). На свои весьма скромные средства Степан Петрович собрал одну из лучших в то время коллекций графики, которую безвозмездно передал Эрмитажу.

Многочисленные статьи Яремича, его монография и работы о Врубеле, главы исследования «Русская академическая школа XVIII столетия» не потеряли ценности и сегодня. В 1909 году Яремич начинает издавать в Киеве журнал «Искусство и печатное дело», который не только развивает идеи объединения «Мир искусства», но и открывает новые творческие перспективы. Однако поиск нового для Степана Петровича немыслим без глубокого знания истории искусств.

После революции С.П. Яремич становится сотрудником Государственного Эрмитажа. В 1918 году он – хранитель отделения гравюр и рисунков, а с 1927 года – заведующий мастерской реставрации картин. «Крайне запущенное и не подвергавшееся до революции научной обработке собрание рисунков Эрмитажа впервые было подвергнуто им критическому пересмотру, и под его руководством было положено прочное начало его научной обработке». Яремичу «принадлежит и исключительное значение в деле правильной постановки реставрационного дела. С.П. сумел привить мастерской настоящую художественную культуру и заставил преодолеть ряд старых навыков… являясь убежденным сторонником возможно меньшего вмешательства реставратора в жизнь картины, неуклонно добивался замены радикальных способов наиболее безболезненными методами укрепления и консервации живописи. Относясь с исключительной осторожностью к расчистке картин, чрезмерное увлечение которой привело в ряде музеев к непоправимому вреду, С.П. сумел найти и в этом вопросе правильный путь, не впадая при этом в чрезмерный консерватизм» (4), – писал Левинсон-Лессинг.

В 1940 году, после смерти Степана Петровича, правление Ленинградского отделения Союза художников и секция критиков под председательством Э.Ф. Голлербаха провели вечер памяти Яремича, на котором было решено собрать статьи Яремича и воспоминания о нем для издания сборника. Сборник не был издан. (Собранные Голлербахом материалы хранятся в отделе рукописей Государственного Русского музея.)

Имя Яремича оказалось незаслуженно забытым. Однако сейчас ситуация меняется. В этом году издательство «Сад искусств» начинает выпуск литературно-эпистолярного наследия С.П. Яремича и воспоминаний о нем современников. Работа над этой книгой началась в 1962 году, когда у Яремича появился биограф – Иван Иосифович Выдрин, который собрал воспоминания тех, кто хорошо знал и любил Степана Петровича, составил списки публикаций и списки графических и живописных работ Яремича, впервые написал творческую биографию мастера.

Мы публикуем (сохраняя авторскую орфографию и пунктуацию) несколько писем Степана Петровича Яремича и Александра Николаевича Бенуа. Переписка длилась более тридцати лет. Она войдет в третий том нашего издания. Письма являются своего рода памятником дружбе двух крупнейших деятелей отечественного искусства, в котором каждый запечатлен не отлитым в бронзе, а живым – эмоциональным, противоречивым, трепетным человеком.
Виталий Третьяков

С.П. ЯРЕМИЧ – А.Н.БЕНУА (5)
Открытка
Берлин, 6 ноября 1928 г.
Милый и дорогой друг!
Вот я снова в Европе. К сожалению только, на этот раз заехать к Вам не удастся. Остаюсь здесь недели две и снова обратно. Ваша библиотека в прежнем положении, то есть в целости. Но как хорошо, что квартира ликвидирована, иначе она вскочила бы теперь рублей 1400!
Дайте краткую инструкцию, что делать дальше. Деньги еще есть, Руф (6) на месте, так что можно хранить.
К моему удивлению, Ваших писем я не нашел в письменном столе, хотя перешарил его очень тщательно. Вероятно, Вы переложили их в другое место и позабыли. Во всяком случае, они не должны исчезнуть, и по возвращении я примусь за розыск и переправку их Вам.
Обнимаю Вас, целую ручку Анны Карловны, целую В.Н. <Аргутинского> (7). Обнимаю милую молодежь.
Ваш Яремич.

А.Н. БЕНУА – С.П. ЯРЕМИЧУ (8)
Париж, ноябрь 1928 г.
Дорогой Степочкиус!
Ну, что это за горе и безобразие. Глаз читает, а зуб неймет. Вы в двух шагах от нас, и мы Вас все же не можем получить. И снова Вы исчезнете в пучинах Советии без того, чтоб мы перемолвились тремя словами. Это какой-то кошмар! <…> А между тем Вас нам ежечасно и постоянно ужасно недостает. <…>
Между тем потребность Вас обнять возросла у меня в чрезвычайной степени с тех пор, как Вы оказали мне столь действительно несравненные услуги. Сергей Николаевич <Тройницкий> (9) требовал (с Ваших слов), чтобы я Вам написал «ругательное» письмо (10) для того, чтобы Вы смогли наладить вторую присылку книг. Но я медлил с этим только потому, что мне было слишком тяжело ругать Вас, тогда когда хочется Вас от всего сердца благодарить. Но вот сейчас внезапно открывается оказия непосредственно и без гнусных страхов обратиться к Вам… письменно, и я спешу ее использовать, во-первых, чтобы еще и еще Вас поблагодарить. А во-вторых, чтобы, не ругая, а лобзая, просить Вас, если только будет возможно, дослать мне кое-что из особенно нужного.
И с этим притом бы поторопиться. Дело в том, что меня (это строго между нами) настойчиво зовут участвовать в «Последних новостях» (11). Думаю, что мне придется согласиться на это, хотя бы из материальных соображений, а затем и потому, что плод недозрелой науки стал снова понуждать к перу мои руки.
Таким образом, может вдруг месяца через два оказаться, что подпись «Александр Бенуа» украсит страницы органа Павла Николаевича <Милюкова> – и, разумеется, следствием этого может явиться конфискация и прочая мерзость. Что же, я уже вообще свыкся с мыслью, что я должен так или иначе поставить крест на всем «там» оставшемся. Но перед такой катастрофой хотелось бы использовать последнюю возможность хотя бы кое-что спасти.
И как раз только что произошло буквально чудо. Я был занят написанием письма С.М. Волконскому (12), явившемуся посредником между мной и редакцией «П<оследних> н<овостей>» и в душе горевал, что именно с Вами не могу поговорить и Вас заблаговременно проинформировать, – вдруг входит Анна Карловна с полурадостным-полупечальным лицом и вручает мне Ваше письмо…
Опять снова я возвращаюсь к основной теме: почему же Вы не можете сюда приехать? Своими спектаклями я едва ли могу соблазнить, тем более, что, вероятно, они будут слишком испорчены участием той, которой они обязаны своим возникновением, то есть Иды <Рубинштейн>, да и, кроме того, я, главное, и сам на них не хожу, поскольку нахожусь в сплошной полной распре с ней. Но вообще сколько здесь чар и как они Вам близки. Если б только Вы могли оградиться как-то от Пластыря <Платер> (13) и поменьше отдаваться культу Бахуса! В прошлом году (Боже, целый год уже прошел!) они (то есть Пластырь и Бахус) буквально Вас съели (или испили), и нам достались от Вас одни объедки или опивки. Но и о таковых я сейчас вспоминаю с умилением.
Эх… Стип – это свинство, что жизнь разлучила нас…
Нежно Вас любящий и благодарный Александр Бенуа, или вернее Шура (ах, страшно, что этому Шуре под 60 лет и что он стал скитальцем). <…>

«Ругательное» письмо
Дорогой Степан Петрович!
Я Вам очень благодарен за исполнение моей просьбы и пересылку книг, но какой же Вы, дорогой мой, бестолковый. Простите, что ругаю Вас, но как же не ругать, когда Вы мне переправили всякую совершенно ненужную всячину, о которой я Вас вовсе не просил и которая столь объемистая и тяжелая, а наоборот самонужнейших вещей, без которых я ни с места в своих работах, Вы мне и не доставили! Дабы не затягивать недоразумение я прилагаю при сем список всего этого и убедительно прошу Вас как можно скорее устроить эту посылку, которая, я надеюсь, будет последней. Подтверждаю при этом уже данное слово, что все эти книги, которые сейчас мне необходимы для моей большой научной работы по истории живописи, вернутся со мной обратно, когда я окончу свое здешнее пребывание, которое мне достаточно уже осточертело. <…>
Александр Бенуа.

С.П. ЯРЕМИЧ – А.Н. БЕНУА (14)
Ленинград, 20 ноября 1928 г.
Милый и дорогой друг!
Пока все Ваши материалы и Ваша обстановка в целости. Но это только пока. Очень хорошо, что квартиру удалось вовремя сдать, ограничившись одной комнатой, иначе уже теперь при новом квартирном законе (а у нас они каждые четыре месяца меняются) было бы невозможно удержаться. Мне кажется, что при помощи Руфа можно еще продержаться месяцев 7–8, и в течение этого времени необходимо ломать комедию о возвращении, мотивируя запоздание нездоровьем и проч.
Вас это удивляет, дорогой друг, Вы привыкли к иному темпу жизни, Вам каждый час дорог. При коммунизме и особенно при нашем коммунизме время абсолютно ничего не значит. Не только час, но и месяц, и год, и пять лет для нас плевок. У нас ведь перспективы не какие-нибудь, ведь мы разрабатываем наши планы не по полугодиям и не на год, а на целые десятилетия. Поэтому каждый шаг должен быть рассчитан, каждое действие строго обдумано, так как при каждом неловком шаге можно лишиться всего и, мало тюрьмы и ссылки, но и поплатиться жизнью.
Вас это удивляет? Все быстро забывают нашу действительность. И она, действительно, так пуста, так ничтожна (исторически), так мизерна и бесплодна, что не оставляет ни малейшего следа. Как только доктрина провалится в тартарары (а она, несомненно, провалится, хотя при нашей тупости, и инертности, и убожестве мысли и воображения ее еще хватит на добрый десяток лет), так о ней все позабудут… Так вот: я, собственно, хотел сказать о ликвидации. Это дело, требующее времени. Необходимо действовать так, чтобы не возбудить подозрения какого-нибудь идиота. Надо терпеливо ожидать случая, подстерегать оказию, и тогда только можно что-то продвинуть. Вам может показаться, что я просто из неряшества или из лени так долго не отправлял книг. Ничего подобного! Необходимо было прозондировать обстановку, прощупать условия. Имейте в виду, если действовать наобум, не учитывая обстановки, можно сгубить и вещи, и репутацию. Между прочим, председатель Комиссии по вывозу теперь под судом, и у меня есть данные, что ему кроме основной провинности (растраты) вменяют в вину еще и то, что он в иных случаях слишком снисходительно пропускал книги и главное сверх нормы, а это как раз и есть наш случай. <…>

Теперь самое существенное. Н.А. <Константинов> (15), который передает Вам это письмо, подал мысль, что книги, а может быть, и часть <вещей> можно переправить при содействии одного лица. Решайтесь, дорогой друг. Может быть даже архив… А уж тогда, когда главное уплывет, ликвидацию остального можно произвести молниеносно, тем более что предлог всегда найдется: болезнь, отсутствие средств и еще что-нибудь в таком роде. Подумайте об этом.
К моему великому горю я не мог к Вам заглянуть: пришлось бы бесконечно долго ожидать визы. Мы, выходцы из Мертвого дома, ведь на положении зачумленных.
Вы скажете, а почему же не остаться здесь? А что Вы думаете? И остался бы, честное слово, остался бы, если бы дело шло о вещах, хотя бы даже очень милых и даже очень ценных. <…> Другое дело живое. О, эти кровные живые связи. Они глупца превращают в умного, расчетливого в безрассудного, скупца в расточителя. Трус вдруг становится мужественным. Ну что такое! Несправедливость насилия, безграничная мерзость запустения, разруха, мор, всеобщее растление и стихийная бездарность, и стихийная пошлость – все это смешно, ничтожно и нисколько не страшно, когда обладаешь фокусом, когда любишь и готов за любимое погибнуть.
Немного об Эрмитаже и дворцах. Вы, конечно, знаете, что в наши музеи и дворцы маклаки приходят, как в лавки. Прицениваются, выбирают. Зимний дворец полетел вверх тормашками: все содержимое продано хищникам хищниками за грош. Гатчина накануне полного разрушения (нижнее помещение уже уничтожено). В Эрмитаже намечены к продаже Рафаэль и Рембрандт. Вы, конечно, знаете о судьбе дивной шпалеры с Буше, под которой мы столько времени заседали. Она пошла сравнительно за гроши. Разрушен Аничков дворец и все разбазарено. Очередь за Павловском и Царским. Продается содержимое Строгановского дома. Кроме того, на днях начинают ломать церковь Благовещения. Решено также снести Смольный собор. Пагубная доктрина – под видом созидания все разлагает и уничтожает. Сердечный привет Анне Карловне. Я постараюсь в первую очередь переслать портрет Серова. Целую моих милых дорогих друзей. Обнимаю близкого друга Владимира Николаевича <Аргутинского>.

А.Н.БЕНУА – С.П. ЯРЕМИЧУ (16)
Париж, 23 ноября 1928 г.
Дорогой Степочкиус!
Ваше милое интересное письмо, увы, не отвечает мне на мои прежние вопросы, и я даже не вполне уверен, что Вы это мое письмо получили… Почему Вы не доверили своего письма почте? Или «жуть» дошла «там» до такой степени, что даже Ваши пределы этой жути остаются предельно опасными? Или Ваши нормы этих пределов вообще уже иные?
Если так, то значит Вы более больны, чем я думал, и надо Вам «спасаться». Впрочем, понимаю, какие цепи Вас держат, и согласен вполне, что их разорвать трудно, да и рвать не годится, ибо великое счастье, когда эти цепи существуют. Но быть может, Вы смогли бы и объект «цепей» перетащить во внедосягаемость государства-застенка? Или этого никак нельзя? Если так, то я от всей души и от всего сердца жалею Вас… Правда, и наша доля здесь не из самых завидных (и не может сравниться с той, которая была до 1914 года), но все же когда с этого берега посмотришь на тот, на котором Вы стоите, берет ужас, и всеми силами хочется спасти роковым образом застрявших, перетащить их в мир, как-никак более открытый и в котором дышится легче. Однако что тут охать. Лучше использовать последнюю возможность с Вами перемолвиться. <…>
Любящий Вас друг Шура.
Прилагаю при сем письмецо, которое, может быть, Вам пригодится.
Разумеется, все, сказанное в нем, надо понимать иначе.

Письмо
Дорогой Степан Петрович!
Вы меня спрашиваете, когда ждать моего возвращения в Ленинград. Я лично считаю, что к июню. Я настолько продвинул свою работу в здешних библиотеках и музеях, что уже остальное я смогу при помощи собранных материалов закончить, вернувшись восвояси.
Итак, считайте, что я возвращаюсь в июне. К этому времени необходимо подыскать мне новое помещение, более соответствующее современному положению, и совершенно развязаться с прежним, которое стало мне не по средствам, да и вообще является каким-то нелепым пережитком. Двух комнат нам совершенно достаточно, особенно, если нашлась бы такая квартира с отдельной кухней, но если это трудно найти, то авось Вы найдете мне что-либо в «приятном сожительстве». И до чего же я буду рад снова очутиться в знакомой атмосфере, с милыми, одинаково мыслящими людьми! Но вот в прежней квартире всякая масса лишнего! Попробуйте, любезный друг, все это ликвидировать. Кое-что надо просто переправить в Русский музей, где я смогу всегда эти вещи видеть и ими пользоваться в случае, если бы они понадобились для моих художественных работ. Некоторые книги (по списку) и кое-какие художественные материалы я бы просил переправить сюда. Мне они до зарезу нужны… А без этих материалов я как без рук. Очень тронут тем, что Вы так интересуетесь моим здоровьем. Увы, оно страшно расшатано, и доктора настаивают даже на том, чтобы я пожил несколько месяцев на юге или в горах. Откуда найти столько денег? А главное, мне это трудно сделать, так как я все время принужден работать здесь в библиотеках и в музеях. Ну, да скучно об этом говорить. Как-нибудь выживу. Заранее благодарю Вас за все Ваши хлопоты.
Остаюсь совершенно Вам преданный Александр Бенуа.

Примечания

1. Левинсон-Лессинг В.Ф. С.П. Яремич//Сообщения государственного Эрмитажа. Вып. II. 1940. С. 26.
2. Бенуа А.Н. Мои воспоминания. М., 1980. Т. 2. С.169.
3. Там же. С. 435.
4. Левинсон-Лессинг В. Ф. Указ. соч. С. 27.
5. РО ГРМ. Ф. 137. Оп. 2. Ед. хр. 945.
6. Руф – имя домуправа, в ведении которого находился дом, где располагалась квартира А.Н. Бенуа.
7. Аргутинский-Долгоруков Владимир Николаевич, князь (1874–1941) – дипломат, коллекционер, был близок основному ядру «Мира искусства»; в первые годы советской власти – хранитель Отделения рисунков и гравюр Эрмитажа и член Совета Русского музея, с 1922 года жил во Франции.
8. ОР ГРМ. Ф. 137. Оп. 2. Ед. хр. 320.
9. Тройницкий Сергей Николаевич (1882–1948) – искусствовед, директор Эрмитажа (1917 – 1932).
10. Яремич знал, что письма, приходящие из-за границы, читают «компетентные» органы, поэтому он придумал двойную переписку – через почту и через оказии. Письма, т. н. «ругательные», приходящие по почте, должны были содержать критику Яремича со стороны Бенуа (в дальнейшем Бенуа стал называть их письмами-масками). Письма-маски, к сожалению, не только запутали органы госбезопасности, но и породили сомнение в порядочности Яремича. Некоторые факты, указанные в письмах «для отвода глаз», были использованы в публикациях и бросили тень на Яремича, в сущности, честнейшего человека, которому Бенуа доверил ключи от своей квартиры и все свое достояние, упрашивая взять из него все, что Яремичу необходимо.
11. С 1930-го по 1940 год Бенуа сотрудничал в парижской газете «Последние новости» (редактор П.Н. Милюков), где продолжил публикацию «Художественных писем». Свою первую статью в этой газете Бенуа опубликовал 21 марта 1930 года, после получения книг и других материалов из Ленинграда, привезенных А. М. Горьким и его сыном.
12. Волконский Сергей Михайлович, князь (1860–1937) – директор императорских театров в 1899–1901 годах; в 1921 году уехал в Париж; автор воспоминаний «Моя родина» (Мюнхен, 1923).
13. Платер Николай Георгиевич (1871–1957) – коллекционер, художественный эксперт.
14. РО ГРМ. Ф. 137. Оп. 2. Ед. хр. 945. Л. 3–5. На письме пометка Бенуа: «Передано Константиновым утром 22 XI 1928. Характерно, что подписи С. Яремича нет».
15. Личность не установлена; возможно, фамилия – дабы не подвергать опасности человека, передававшего письма, – вымышленная.
16. ОР ГРМ. Ф. 137. Оп. 2. Ед. хр. 320.