Это все — о нас. Беседа Елены Степанян с Мюдом Мечевым

Елена Степанян. Мюд Марьевич, судя по всему, Вы считаете евангельскую тему и, в частности, изображение Самого Христа достоянием не только иконописи, но и светского искусства.
Мюд Мечев. Безусловно. Явление Иисуса Христа и Его учения в жизни человеческого общества произвело переворот в сознании людей, подобный какой-то космической катастрофе:

Е.С. Если не сказать сильнее. Эта «катастрофа» длится и длится: «Будь всем слуга» — это до сих пор не умещается в нашем сознании. Христом перевернута вся практика человеческих взаимоотношений.
М.М. На протяжении уже необозримо долгого времени Иисус является тем Идеалом, Который все время находится рядом с людьми. Но так как жизнь общества постоянно меняется, меняется и отношение людей к Иисусу — вплоть до полного отрицания Его.

Е.С. Тут-то, по-моему, как раз ничего не произошло нового по сравнению с событиями двухтысячелетней давности: Его не приняли и распяли. И современный мир не принимает и распинает. Мы распинаем.
М.М. Так или иначе, но для художника — я имею в виду настоящего художника — во все времена обращение к евангельской теме и Образу Иисуса закономерно.

Е.С. Но художник художнику рознь, да и каждый вид искусства имеет свои возможности. Так, графика является наиболее динамичным из всех пластических искусств. Что может она привнести своего, специфического в разработку евангельской темы?
М.М. Современное графическое искусство имеет в своем арсенале очень лаконичные и впечатляющие приемы, которые, на мой взгляд, более всего подходят для данной темы. Ведь само Евангелие лаконично, невелико по объему, в нем сгущена до предела жизнь человечества. Эта концентрированность смысла близка графике, она определенным образом влияла и на мою работу, на ее ритм. Моя работа над иллюстрациями к Евангелию продолжается уже четырнадцать лет, это большой срок. Я думал, что конец труда близок (я был в это время летом в Карелии, с женой, с внуком, они и стали первыми зрителями моих новых станковых работ). До этого я использовал в иллюстрациях технику графитного карандаша, а тут представил их себе цветными и стал рисовать. Я сам себе не поверил: сделал 35 больших листов за 90 дней! Вот это и есть динамичность графики.

Е.С. А Вам не кажется, что графическое изображение Христа и сцен из Его жизни как бы предполагает усиление реализма, уменьшение метафизичности, «надмирности» в изображениях такого рода?
М.М. Нет, нет, нет! Если «надмирность» исчезает из работ, посвященных Евангелию, то исчезает сам смысл работы. В произведении есть «душа». И художнику важно понять эту «душу». У одних это происходит быстро, у других — медленно, к ним принадлежу и я. Когда я только начал заниматься изучением евангельского текста (именно изучением, не просто чтением), я был поражен реальностью этого мира и все силы направил на его отображение. Ольга Хлопина. Известно, что Евангелие исследовалось математическими методами, и выводы были такие: в нем ничто не может быть изменено, все идеально точно, достоверно, в высшем смысле целесообразно, то есть это — Богодухновенная книга.
М.М. Да, чувство, внушаемое Евангелием, именно такое. Мало-помалу, живя этой работой так много лет, я стал ощущать и другой мир, сакральный, таинственный, непостижимый. Этот мир присутствует и в нашей жизни, и в моей жизни в частности. С тех пор мои работы изменились.

Е.С. А может ли современное искусство еще что-то добавить к уже сказанному на вечную тему? Если да, то в чем специфика этого нового подхода?
М.М. Безусловно, может. Наш мир настолько противоречив, все в нем так подвижно — и согласовано с евангельским законом, и противоречит ему, — что современное искусство (повторяю, я истинное искусство имею в виду) должно по мере сил и возможностей отвечать на запросы дня, на происходящее.

Е.С. То есть Вы хотите сказать, что Евангелие-то и позволяет ответить на эти запросы?
М.М. Именно. Разве уже не сказано в Евангелии обо всем, что мы видим вокруг себя сегодня? Бедные и нищие по всей стране, и в то же время появляются люди, которые вместе с государством могли бы сделать нашу жизнь достойной современного просвещенного общества. Крайние военные меры, применяемые как самые простые для разрешения конфликтов (декларируются-то, конечно, гуманитарные ценности, но на деле — болевые проблемы решаются силой!). И в этом мировом кризисе Евангелие может быть для нас тем, чем оно и является по своей сути — руководством к решению мировых проблем. На мой взгляд, Евангелие — настолько современное произведение, что оно «обречено» снова и снова находить свое отражение в искусстве.

Е.С. А что Вы можете сказать о том, как Вы лично его отразили?
М.М. Если о моем опыте говорить, то для меня специфика работы над этой темой в том, что одним из главных «героев» моих иллюстраций должен быть народ. Хоть время многое изменило, но сокровенные чаяния народа — те же, что и две тысячи лет назад, и прежним остается его бесправие, когда не имеешь ничего, а у тебя отнимают последнее, что осталось — жизнь: Эта человеческая масса родила Иисуса.

Е.С. »...ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася:»
М.М. И она же, масса, сохранила Его Образ. А что это были за люди, как конкретно выглядел каждый — мы этого не узнаем. Известен семитский этнический тип, я и реконструирую некие общие его черты. Я стремлюсь передать в своих работах то вечное, что присутствует в жизни народа, в его облике. С точки зрения этой устойчивости народной жизни — при каких-то национальных особенностях — все народы похожи, для меня нет особой разницы между народом Палестины и любым другим народом, например русским.

Е.С. Кстати сказать, когда смотришь Вашу серию, то и дело ощущаешь, что ты сталкиваешься с проблемой — именно проблемой — лица, лика, облика. Ведь это — одна из важных проблем христианской антропологии. Человек — подобие Божие, поэтому необыкновенно важно для живого, здорового искусства увидеть в его внешности нечто сокровенное, свято характерное для данной личности.
М.М. Согласен.

Е.С. Однако Вашу серию можно разделить с этой точки зрения на две части: одни работы — те, где лица почти не видны (по разным причинам: либо изображение мелко, фигуры отдалены от зрителя — например, «Дорога в Эммаус», либо изображение принципиально смазано — «Тайная вечеря»). В других работах, наоборот, лица даны очень подробно, например Лик Спасителя — Таким, как Вы Его себе представляете. Почему же такой разный подход?
М.М. О принципе выявления общности в изображении толпы я уже говорил, но ведь в некоторых вещах, скажем, в иллюстрациях к Нагорной проповеди обязательно нужно показать лица внимающих, и показать довольно подробно.

Е.С. Отчего же тогда в «Тайной вечере» лица неясны? О.Х. Заметьте, что в предшествующем, иллюстративном варианте «Тайной вечери» они были прорисованы очень тщательно.
М.М. Но эта работа — станковая, она должна существовать в выставочном, в музейном пространстве. К ней особый подход. А кроме того, тут нужно подчеркнуть сокровенность. Тайная вечеря для меня — вся в сумраке, при слабом свете. Ведь моя жизнь на сорок процентов прошла при керосиновой лампе — там, в моем доме в Карелии. Это примитивное освещение — оно таинственное. Когда я делал «Тайную вечерю», то зажигал свечи. В сумраке произносились те слова, совершались те — литургические — действия: Что же касается Лица Иисуса, лиц апостолов в других работах, то я считаю, что передаю их довольно точно.

Е.С. Не скрою, мне как зрителю ближе те изображения, где конкретные черты менее различимы. Мы словно видим фигуры Священной истории издалека, не разглядывая во всех подробностях. Мы снова возвращаемся к когда-то нами обсуждавшемуся вопросу: каков был Собою Спаситель? И кто дерзнет утверждать, что Он именно и совершенно Таков?
М.М. Вы не забывайте, что перед нами — античный мир. Несмотря на обособленность жизни иудеев, они в ту пору настолько зависели от Рима, что, например, планировка городов, их застройка, даже блоки, из которых возводились здания, — колонны, например, — все определялось римским вкусом и римским приказом. Тут ни Ирод Великий, ни его наследники ничего не могли изменить.

Е.С. Позвольте, при чем же тут внешность Спасителя?
М.М. Люди античности считали, что высокий дух не может жить в некрасивом теле. Это христианство открыло подобие Божие и в нищем, и в увечном. Христос, Которого слушали, Которому верили, полагаю, был красивым Человеком.

Е.С. Об этом есть свидетельство одного ранне-христианского источника: Он был очень благообразен, пропорционален, строен, высок, с назорейским обликом, длинными волосами, с классическими чертами Лица. Впрочем, есть и обратное свидетельство — что Он якобы был некрасив. Быть может, такое мнение возникло, потому что была необходимость подчеркнуть Человечество Спасителя, Его облеченность в страдающую плоть?
М.М. Может быть...

Е.С. Есть два подхода в богословии к окружающему миру — апофатический и катафатический. Один распознает присутствие Божие во всем, что рядом с нами, другой видит, как далеко Божество от того, что вокруг нас. Так вот Ваш рисунок чертополоха, крупно данного на первом плане в «Дороге в Эммаус» (он как алая рана на сером фоне этой пастели), для меня лично в нем больше звучит евангельская тема, чем в самых подробных «портретных» изображениях. То же могу сказать о колосьях и цветах, которые как действующие лица присутствуют в Ваших композициях.
М.М. Думаю, что оба богословских подхода в художественном произведении на предложенную тему должны звучать. Зритель, читатель должен понимать: все это очень к нам близко и все это очень далеко.

Е.С. А все-таки, что значат для Вас лично эти фрагменты натуры, живой природы в евангельских иллюстрациях?
М.М. Это — наш мир, мир Божий. У Иисуса особый язык, высокопоэтический, образы мира в нем все время присутствуют. «Где будет труп, там соберутся и орлы:», «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», «Я — лоза истинная, а вы — ветви».
О.Х. Четырнадцать лет каждодневной работы, восемьсот рисунков: Казалось бы, все закончено, но возникают новые идеи, делаются новые рисунки, и они — другие, образы становятся все более глубокими.
М.М. Спасибо, мне приятно слышать это, но я-то считаю, что эти новые работы должны быть все вернее и правдивее. Евангелие — настолько особая тема, и настолько же особый труд над иллюстрациями к нему. Я всегда думал: имею ли я право этим заниматься? И отвечал себе: но ведь никто больше не сделает этого, кроме меня, не найдется такого сумасшедшего. Начинаешь рисовать, возвращаешься к завершенному, и невозможно устоять, делаешь все заново, помня о той сверхзадаче, за которую ты дерзнул взяться. Я понимаю Александра Иванова: это — бесконечный процесс, планировать окончание труда тут бессмысленно. Такой и должна быть жизнь художника. Я хотел бы, чтобы моя работа принесла пользу, ведь у меня есть свои мысли о Евангелии, о вере, о Церкви:
О.Х. Кстати, о работах Иванова: на меня, например, его этюды к «Явлению Христа народу» производят более сильное впечатление, чем сама картина.

Е.С. Да, но мы бы, думаю, не оценили их так высоко, если бы не имели представления о целом. А в чем специфика, с Вашей точки зрения, произведений Александра Иванова, Николая Ге, Василия Поленова, Виктора Васнецова, Врубеля, Нестерова? Близок ли Вам какой-нибудь из названных мастеров в его работе над евангельской темой?
М.М. Я думаю, что каждый из названных художников — особенный в своем подходе к теме. Каждый из них выполнил громадную работу, обессмертил русское искусство и своими вещами на тему Писания тоже.

Е.С. Но кто из них для Вас первый?
М.М. Александр Иванов. Его вещи, как будто не имеющие никакого евангельского подтекста (итальянские пейзажи, например), имеют самое прямое отношение к сюжетам Писания. В них — евангельская любовь к нашему миру. А ивановские акварели на евангельские темы и трогательны, и грандиозны. Николай Ге в своих рисунках употребил самые лапидарные и скромные художественные средства и более других выявил трагический лейтмотив Евангелия. По сути, все графические работы Ге на эту тему — реквием.

Е.С. А Поленов, а Васнецов?
М.М. Василий Поленов в своей масштабнейшей работе — в цикле масляных картин на сюжеты из жизни Иисуса — сделал то, что делали ученые — исследователи Нового завета: он представил нам воочию тот реальный мир, который мог наблюдать во время своих путешествий в Палестину. Его палестинский альбом — это окно в мир Евангелия. В 1958 году, когда я побывал в Киеве во Владимирском соборе, я был поражен торжественностью росписей Виктора Васнецова. Он продолжает традицию русского монументализма в художественном воплощении образов Писания. Но ближе всех, по-моему, подошли к таинственной сущности Текста Врубель и Нестеров. Каждый из них решал свою задачу художника по-особому, но с таким гениальным взлетом, который напоминает музыку Иоганна Себастьяна Баха. Мне необычайно близки и дороги они все как люди и как мастера потому, что раскрыли таинственный и человечный образ Евангелия, и сделали это с божественным тактом и тонкостью.

Е.С. Для меня тут — парадокс: Евангелие очеловечивается, художники: обожествляются?
М.М. А помните, что мы говорили с Вами о двух богословских подходах? Мы сопричастны миру Книги, мы понимаем, что все это — мы: есть в нас нечто и от Петра, и от Иуды, и от Иисуса даже:

Е.С. Осторожнее! Мне кажется, что больше-то всего в нас от второго персонажа.
М.М. Одновременно мы осознаем, как этот мир далек от нас. Но главное, что мы должны усвоить: все, что тут сказано, сказано о нас.

Е.С. Давайте здесь поставим точку, при том, что всякий разговор о Евангелии неисчерпаем. Он ведется на протяжении столетий и необходим и человечеству, и каждому человеку. Следовательно, беседа на вечную тему была прежде всего беседой о себе самих, не правда ли?